Налог на Родину

В 2010 и 2011 годах в стенах государственного пропагандистского холдинга ВГТРК, где по недосмотру старых знакомых мне дали вести в прямом эфире утреннее радиошоу, я слышал в адрес Владимира Путина такие слова, какие не слышал даже из уст скандальной светской обозревательницы Вожены Рынска. Потому что одно дело – эмоции взбалмошной дамочки, которая юбками тряхнет, кольцами звякнет и пойдет дуть «Перье-Жуэ» на приеме в каком-нибудь «Рице». А в том, что говорили на ВГТРК, слышалась готовность слить этого царя, как только на горизонте нарисуется новый.

В этом – парадоксальное проявление второй главной черты русской интеллигенции (а может, даже и первой): кусая власть, она служит власти. Презирая царский двор, она обслуживает царя, потому что вся Россия – это самодержец, царь. Можно даже сказать, что Россия как страна – это продолжение царя.

Вот почему правы те, кто говорит, что в мире интеллигенции нет, а в России есть (я бы уточнил: в Европе и Америке нет, а в России есть. Но и в Китае, я полагаю, есть, и в Индии, и, быть может, в арабских странах, хотя за последние не ручаюсь, потому что там сильна Церковь, играющая роль морального судьи, а у нас нет. Россия – это страна, где на всех одна-единственная кормушка, и от осознания этого образованные люди воют на луну и – что очень важно – объявляют лай общественной функцией, а лающих – совестью нации. А кто, спрашивается, еще может «хранить народа честь и просвещенье» в стране, где есть бессовестная власть, но почти нет общества, а то, что есть, тоже бессовестно?).

Все это было до СССР и в СССР. И это, судя по интонациям, – возвращается назад после лихих 1990-х. Возвращается не потому, что гайки рубят и щепки кричат. А потому, что разнообразные частные кормушки 1990-х все больше заменяются единой государственной.

Сотрудник частной корпорации, которого заставляют делать работу, унижающую профессионала, может отказаться, может пойти к директору, может прибегнуть к профсоюзу или суду, может, наконец, перейти в другую фирму. Но если тебя заставляют с телеэкрана вместо новостей гнать пропаганду, ты, отказываясь, остаешься вообще без денег, потому что почти все телевидение теперь – это государство. Кроме того, качество в частном бизнесе контролируется массой институтов, и эффект от его понижения можно измерить в деньгах. А в «государственных», то есть царевых, интересах денег, как и патронов, не считают.

Царь велел? Вперед, выполнять, не квакать.

Вот и выполняют, презирая заказчика, превращаясь в изощреннейших циников. Цинизм – это и есть реинкарнация русской интеллигентности в начале XXI века, результат обмена ума на блага.

И склонность к продажности – она для интеллигенции скорее правило. Потому что интеллигенция – не говно, конечно, а скорее грыжа автократии. Прорыв внутреннего давления в не предназначенный для этого канал. Написал же Анатолий Аграновский за Брежнева «Малую землю».

Этот прорыв, этот порыв был нередко самопожертвен (и нередко – под влиянием любви к мифологизированному народу, который немедленно, кстати, грыжу ущемлял), часто вызывал сочувствие, как вызывает сочувствие боль. Но интеллигенция была проявлением общественного нездоровья. В своем классическом виде она и сегодня жива там, где с придыханием произносят слово «культура», немедленно требуя вслед за тем «на культуру» бюджетных, то есть царевых, средств.

3

А не забыл ли я про то, что интеллигенция была в СССР носителем морали? Хранителем культуры, в том числе – запрещенной, в том числе – сохраненной, в том числе – с риском для жизни? Носителем знания? Разве не благодаря интеллигенции через железный занавес в страну все же просачивались сведения о том, что происходит в мире? О современных литературе, кино, философии, социологии?

О, несомненно. Просачивались. Высокие температура и давление создавали в этом кругу бриллианты, хотя большей частью рождали уродцев, живущих в придуманном мире. Знатоков Шервуда Андерсона и Дос Пассоса, полагающих, что знают и понимают Америку. «Поклонников Фолкнера и йоги, буддизма и Антониони», по определению Самойлова, желающих получать за это материальные блага, одновременно презиравших раздавателей благ за то, что те не прочли про Иокнапатофу, не испытали сатори и не посмотрели «Блоу-ап».

Я сам был из этого круга, и когда СССР треснул, с удовольствием сунул ломик в щель.

Я был корреспондентом коротичевского, перестроечного «Огонька».

А когда наш круг победил и Фолкнер появился на прилавках, а Антониони – на кассетах, вдруг оказалось, что народ (тот самый, ради которого готова была страдать интеллигенция) хочет никакого не просвещения, а жратвы, шмоток и тихого места в офисе. А сам «Огонек» оказался вдруг странно и тихо акционирован, и по нему шныряли прекрасно одетые люди, но только то были не журналисты.

Я ушел из «Огонька» оскорбленным.