Наложница фараона

— Погоди, я сам немного провожу тебя. — Элиас вышел в прихожую, где Вольф уже взвалил на плечи свой мешок и снова сделался мрачным, замкнутым и угрюмым.

— Проводи, — ответил он с хмурым равнодушием.

Они пошли рядом. Вольф думал о том, что Элиас Франк так и не дал ему обещанных денег для уплаты штрафа. Эта мысль колола душу, будто железная булавка, и заставляла видеть жизнь в черном цвете и полагать людей плохими, черствыми, бесчестными, злыми. Конечно, у Вольфа и прежде было достаточно поводов дурно думать о людях, но именно эта мелочь сейчас предельно усугубляла его чувства, он ощущал себя обиженным и беззащитным; кажется, с самого детства привык он подавлять подобные свои ощущения, желая чувствовать себя сильным и правым в отношениях с людьми. И вот теперь он вдруг казался себе таким беспомощным. Он вспомнил свою маленькую дочь, потом вдруг — сынишку-первенца, рано умершего, и слезы уже готовы были навернуться на глаза…

«Это все из-за мальчика…» — смутно подумалось.

Да, это маленькое хрупкое существо, такое чистое, чуткое и нежное, такое беззащитное, остро напомнило о несовершенстве жизни, о том, что и он, Вольф, несовершенен, дурен… Нет, нельзя ни в чем упрекать себя, надо всегда ощущать свою правоту в этом мире, иначе невозможно будет жить в нем и защищать себя…

— Ты, разумеется, в чем-то прав, — голос Элиаса заставил Вольфа чуть вздрогнуть.

Вольф понял, что Элиас решил вернуться к их недавнему разговору. Сейчас это возвращение не было Вольфу тягостно, наоборот, он сознавал, что это отвлечет его от неприятных мыслей. Он снова готов был противоречить Элиасу, противоречить задиристо и ворчливо, желая отомстить за это мелочное предательство — ни к чему обещать деньги, если не собираешься исполнить свое обещание!

— В чем же я прав?

Это уж, конечно, был вопрос самый риторический. Вольф прекрасно понимал, в чем именно Элиас полагает его правым. Но Элиас, казалось, не замечал ворчливых и задиристых интонаций Вольфа. Между тем, тот решительно преобразил свою риторику в сугубую конкретику:

— Я прав, когда утверждаю, что евреев преследуют, и что ты трус и заискиваешь перед мерзавцами!

Элиас скривил губы и покачал головой.

— Ну не будем вступать на старую тропу, мы уж порядком ее потоптали.

— А ты что! — Вольф пытался разогнуться, но тяжелый мешок не давал ему сделать это. — Ты что, снова начнешь толочь воду в ступе, рассуждать о справедливости и понимании?

— Оставь! Я только хотел признать, что ты в определенной степени прав…

— Я прав без всяких степеней!

— Повторяю: в определенной степени. Я не делал замечаний стражникам и я все равно вынес бы именно то решение, которое вынес. Но я учитывал некоторые обстоятельства…

Элиас замолчал. Вольф фыркнул и кашлянул, сплюнул. Он вдруг подумал, что в доме Элиаса, рядом с мальчиком, приступов кашля не было. Но сейчас эта мысль мешала спорить, и он поспешил прогнать ее.

— Обстоятельства! — Вольф глухо усмехнулся. — Знаю я эти твои обстоятельства. В том самом квартале возле городских ворот, где полным-полно всей этой пьяни, где судьей трус Гюнтер, и откуда родом этот маленький мерзавец Дитер; так вот, в том самом квартале к дверям церкви святого Иоанна приколотили пергамент, и на пергаменте этом нарисованы три иудея в остроконечных шапках, а рядом с ними — помост, и на том помосте — голый ребенок, весь исколотый, и девять ножей рядом нарисованы, и написано корявыми буквами: «Смерть ругателям Христа». Вот и все твои обстоятельства, из-за которых ты так перетрусил.

— Я боюсь не за себя. Мне-то ничего не грозит.

— Не за себя, как же! Я не говорю о твоих дочерях и внуках в еврейском квартале, все знают, ты по-своему к ним привязан и помнишь о них. Но боишься ты прежде всего за себя. Ты ведь будешь испытывать странное чувство гадливости, если начнут убивать иудеев. И в то же время тебе захочется, да, захочется, тобой овладеет желание, чтобы и тебя убили!

Вольф не стал возражать, но спросил осторожно:

— А какие желания овладеют тобой? И почему ты называешь эти обстоятельства моими? Разве они и не твои также?

— Нет, не мои. Я знаю, что преследования — это неизбежно, не строю никаких иллюзий, знаю, что мир четко делится на «мы» и «они», и знаю, что представляет собой мое «мы». Это ты все мечешься, ищешь путей взаимного примирения, возводишь воздушные замки и выдумываешь Бог весть какие выдумки. Ты не иудей и не христианин; я не знаю, что ты такое, какой-то отступник, еретик не от мира сего…

— Да, мне хочется быть человеком, не скованным цепями многих канонов и законов…

— Бредишь наяву!

— Ну хорошо, хотя бы немного нескованным, — Элиас рассмеялся.

Оба, пока говорили, испытывали странное желание как-то связать разговор с маленьким сыном Элиаса, заговорить о мальчике. Но оба чувствовали, что это будет больно. Элиас даже боялся, что Вольф все же заговорит нарочно, чтобы причинить ему боль. Вольф знал, что Элиас боится, и знал о себе, что такую боль он никогда не причинит Элиасу. Это знание вдруг возвысило Вольфа в собственных глазах, заставило его немного даже гордиться собой, ему хотелось быть великодушным.