Наложница фараона

Элиас, пытаясь отвлечь и развлечь больного, принялся рассказывать о нескольких тяжбах торговцев, которые ему пришлось сегодня разбирать. Вольф действительно отвлекся от своих болезненных ощущений; когда Элиас вот так спокойно рассказывал ему самые обыденные происшествия, это словно бы возвращало Вольфа к жизни. Теперь даже самое обыденное и скучное казалось ему ценным, ведь это все же была жизнь, а он чувствовал, как болезнь медленно и неотвратимо выталкивает его из жизни. Хотелось вцепиться в отчаянии ногтями и не уходить, не уходить! Но не было ясно, во что же вцепиться…

Дверь быстро открылась и в комнату вбежала четырехлетняя девочка, дочь Вольфа. Она выглядела бойкой и даже красивой, но совсем в ином роде, нежели маленький Андреас. В каждом жесте, в смелом взгляде красивых ярких глаз уже чувствовалась женщина со всеми свойственными женщинам уловками и хитростями, с кокетством и лукавством. Элиасу это не понравилось, с возрастом он начал ценить в женской натуре именно редко встречающиеся чистоту и наивность. Эти свойства пленяли его и в детях.

— Вот моя Алиба, — глухим от кашля голосом выговорил Вольф.

Элиас хотел сказать отцу приятное о дочери, но при этом не хотел лгать, и потому сказал:

— Умница, совсем как большая.

Это было, конечно, правдой; девочка явно была умна женским умом и была и вправду «совсем как большая» взрослая женщина.

Она подбежала к постели отца и остановилась, чуть склонив голову, словно бы оценивая обстановку, поглядывая искоса и почти непроизвольно-кокетливо. Одета она была в розовое платьице из тонкой материи, густые каштановые волосы заплетены в одну толстую косичку.

— Это господин Элиас, — сказал ей отец. — Господин Элиас — судья. Если ты будешь себя плохо вести, не будешь слушаться, господин Элиас отведет тебя в суд и заставит платить штраф.

Кажется, отец, поглощенный своей болезнью, совсем не понимал рано сложившегося характера маленькой дочери, и говорил с ней, как с ребенком.

— Здравствуйте, господин Элиас! — смело и громко произнесла девочка, посмотрев на гостя с открытым кокетством. — Только я не смогу заплатить вам, у меня нет денег.

— А разве ты плохо ведешь себя? — спросил Элиас Франк, невольно поддаваясь очарованию юной женской дерзости, уже исходившему от этой малышки.

— Нет, я веду себя хорошо! — она едва сдерживала смех.

Элиасу показалось, будто она знает, что означает применительно к женщинам выражение «вести себя», будь-то хорошо или дурно. Такая маленькая девочка, может ли это быть? Однако Элиасу сделалось неловко.

— Ну, если ты ведешь себя хорошо, стало быть, тебе и не придется платить штраф, — отвечал он с этим чувством неловкости.

Девочка резко повернулась и уставилась прямо ему в лицо своими дерзкими глазами, какими-то ярко искрящимися и пестрыми, с крапинками на зрачках. Элиас невольно отвел взгляд.

— Господин Элиас не только судья, он еще и отец Андреаса, — сказал Вольф.

— Ах, знаю, знаю!.. Петух!.. — девочка расхохоталась.

В этом взрыве смеха Элиасу почудилось что-то неприятное и обидное. Но почему? Впрочем он не стал задумываться.

Вольф снова закашлялся и сплюнул мокроту в миску. Девочка метнула на него серьезный и тревожный взгляд. Этот взгляд как-то примирил Элиаса с ее дерзостью.

— Ну, ступай, — обратился Вольф к дочери совсем уж изнуренным голосом. — Позови маму.

Маленькая Алиба убежала.

— Умница, — снова сказал гость, чтобы сказать больному что-нибудь приятное. Но сам чувствовал, что говорит как-то неуверенно.

— Да, — откликнулся Вольф, глухо, с некоторым отчуждением.

Казалось, и его самого что-то смущало в этой маленькой девочке, но говорить он об этом не хотел. Особенно теперь, когда изнурительная болезнь выталкивала, выталкивала его из жизни, и хотелось вцепиться, вцепиться ногтями, и держаться, удержаться… Но как?.. Нет… Нет спасения… Он снова закашлялся.

Вошла его жена с подносом.

— Это моя госпожа Амина, — Вольф усмехнулся, голос его на какое-то мгновение потеплел.

Женщина в длинном свободном платье и кисейном с блестками покрывале на волосах наклонила голову, молча поставила поднос на маленький низкий столик и вышла. Она принесла два серебряных бокала, графин подогретого вина с пряностями и серебряное блюдо миндальных печений, обсыпанных сахаром и корицей. Вольф посмотрел, протянул худую сморщенную кисть и взяв печенье, с наслаждением прикусил.

— Вот такие пекут в городах на Верхнем Рейне, — проговорил он почти мечтательно. — Этому, должно быть, научили местных жительниц те женщины, что пришли давно с первыми иудеями-проповедниками, — он захрустел печеньем.