Наложница фараона

Только приказания отца он будет исполнять с этого дня. А мачеха, конечно, не посмеет приказывать… Она, конечно, теперь даже не будет разговаривать с Андреасом… Она умна и поймет, что Андреас теперь совсем отдалится от нее… Но почему это, когда о женщине говорят: «она умна», подразумевают, в сущности, что она хитра и даже зла? Неужели женщина не может быть умна по-доброму?..

Но ответа на этот вопрос Андреас не знал.

Он принялся собирать траву. Теперь он понял, что существует некая закономерность, по которой он должен вечером положить козам и коровам свежей травы. Эта закономерность была закручена и слажена крепко и решительно, словно колесо повозки. Она была неизменима и, в сущности, ненарушима. И он это знал.

Но его сердце болью откликнулось на боль травинки, срываемой его быстрыми сильными пальцами. Бывали мгновения, когда эта множественная боль предсмертная, выражаемая множеством голосов, — и он все их воспринимал — была его сердцу едва выносима. Вдруг одно лишь ощущалось мучительно — что все вокруг убивает пожирает друг друга. Все питается всем. И он сам — не вне этого, он в этом замкнутом круге. Он одна из спиц этого страшного колеса…

Приостанавливался тогда… глядел большими глазами страдальчески… И только говорил вполголоса:

— Простите, простите все!.. И меня так же убьют… и меня… и меня…

Но все равно был мучителен ему этот ощущаемый, воспринимаемый им предсмертный ужас тоскливый каждой травинки, каждой птицы, каждого жука. И, значит, в эту страшную закономерность входил составной частицей и этот ужас, и эти мучения души и тела одного живого существа в эти мгновения единственной неповторимой смерти этого живого существа… Травинка переживает конец своего единственного неповторимого бытия, а пастух просто и спокойно несет на плечах вязанку травы, и думает о еде и отдыхе. Но и смерть пастуха ничего не будет значить для полководца, который движется вперед с войсками…

Опечаленный и тоскующий Андреас присел на собранную им траву, привлек к себе одну из коз и тихонько почесывал ее голову между рожками. Кажется, животному было приятно. Андреас подумал, что настоящее простое животное не таит в себе ничего страшного, ничего таинственного. Страшно и таинственно лишь звериное, животное начало в человеке… в каком-либо ином существе, которое и человек и зверь, и в то же время — нечто такое… такое… Андреас чувствовал, но не мог определить словами. Он отпустил козу, поднялся и начал скликать остальных коз. Поднял траву на плечи и пошел к дому. Простой животный, густой и резко-плотский козий дух и диковато-приятный аромат сильной травы как-то успокоили его теперь. Он уже не воспринимал живые голоса, он просто был усталым пастухом и возвращался домой.

Но когда он уже подходил к воротам, в сознание его снова хлынули плещущим неровным потоком… он снова услышал то, что ему хотели сказать… Да, они говорили ему!.. Кажется, прежде так никогда не было. Прежде он просто слышал их, потому что мог слышать. А теперь они говорили ему… Он ощутил страх коз перед ножом; они знали, что такое нож; и они одолевали свой страх, чтобы говорить ему об опасности, грозящей не им, а ему… И умирающие травяные стебли не держали на него зла, испытывали к нему жалость; благодарили его за то, что он способен испытывать жалость к ним, и говорили о смерти, грозящей ему, ему…

На миг помутилось в глазах. Ему почудилось, будто он грубо гонит вперед толпу растерянных, панически перепуганных людей; будто на плечи он грубо взвалил мертвое тело поруганной девушки. И вот такой, носитель смерти, ведущий на смерть и сам приговоренный к смерти, он идет…

Андреас постоял, закрыв глаза. Вокруг блеяли козы. Травяные стебли так диковато и странно-нежно пахли. Но если они все и говорили, он уже не понимал…

Он толкнул ворота плечом. Незапертые ворота открылись. Он впустил коз и вошел следом.

И снова — никого не было во дворе. Андреас вновь чувствовал сильную усталость, это чувство усталости не давало ему тревожиться. Андреас подумал, что отец и мачеха ужинают в доме. Потом он подумал, что и ему надо попросить есть. Но сначала исполнил привычное, загнал коз в хлев, коровы уже стояли в стойлах. Он положил траву в кормушки. Козы блеяли. Мачехи не было. Андреас осуждающе подумал, как может женщина быть такой жестокой с животными… Ведь природа предназначила ее для деторождения, для вскармливания детенышей. Но, должно быть, лишь свое потомство и себя саму способна жалеть женщина, а к чужим детям и другим матерям она жестока…

Андреас взял подойник и сам подоил коз и коров. Молоко налил он в пузатые глиняные кувшины, и горлышки кувшинов заткнул пучками травы, чтобы насекомые не налезли. Кувшины стояли в молочной кладовой. Она была устроена, как погреб, уходила в землю. В кладовой хранились и масло, творог, сливки. Но Андреас на этот раз не посмел ничего взять себе.

Усталый, он сидел, подогнув ноги, на полу кладовой, привалившись к прохладной стене, и вдыхал сильные, сырые какие-то запахи масла и творога. Затем со вздохом поднялся.