Наложницы. Гарем Каддафи

Я сорвалась. Я прыгнула на нее и в ярости стала бить и трясти ее. Я была в состоянии бешенства, чего со мной еще никогда не случалось. Я больше себя не контролировала, я взорвалась. Внезапно появилась Мабрука и попыталась нас разнять. Но я была словно львица, не желающая выпускать свою добычу. Я вцепилась в плачущую от страха Фариду, Мабрука повысила голос и попыталась меня оттащить. Я заорала:

— О, а ты заткнись!

Она окаменела. Еще никто с ней так не разговаривал. Все девушки ходили на цыпочках перед великой патронессой. Тотчас же прибежала Сальма и дала мне такую пощечину, от которой еще долго оставался след.

— Да кто ты такая, чтобы разговаривать с Мабрукой подобным тоном?

Мне показалось, что она оторвала мне голову.

Меня провели через лабиринт незнакомых коридоров к маленькой, темной и отвратительной комнатушке. Там отсутствовали окна и кондиционер, тогда как на улице было около 40 градусов. Задыхаясь от затхлого воздуха, я заметила тараканов. Я плакала навзрыд, рвала на себе волосы, пока не обессилела. А потом рухнула на соломенный тюфяк.

Через несколько часов Фатхия открыла дверь:

— Хозяин вызывает тебя.

Я поднялась и увидела Фариду: она прижималась к Вождю, положив голову ему на грудь, которую она гладила и целовала. Она пожаловалась:

— Сорая — злая и сумасшедшая. Если бы вы знали, мой господин, как она меня избила!

Устремив свой взгляд на меня, он сказал ей:

— Иди, потаскуха. Ты можешь дать ей пощечину.

Она бросилась ко мне и дала мне две.

— Убирайся! Я тебе сказал — только одну!

Он проводил ее бешеным взглядом и повернулся ко мне:

— А мне это нравится! Дикарка! Ох, как я это люблю! Эту ярость в тебе! Неистовство!

Он сорвал с меня одежду и бросил меня на кровать.

— Умоляю вас! Не делайте этого! Мне очень больно! Пожалуйста!

— Она отбивается, тигрица! Мне нравится этот новый темперамент. Это ты во Франции набралась такой ярости?

Поскольку я сильно кровоточила, он вытер кровь своим красным полотенцем:

— Это хорошо. О, как же это хорошо!

Я закричала:

— Перестаньте! Умоляю вас! Мне очень больно!

Он оттащил меня в душ и помочился на меня. Я завыла от боли. Он нажал на звонок, и пришла украинка. Клавдия. Рыжеволосая толстушка с ангельским лицом. Она увлекла меня за собой в лабораторию, дала мне болеутоляющее и успокаивающий лосьон. Ее жесты были уверенными, казалось, она к этому привыкла. Я хотела пойти в свою комнату, но мне пришлось вернуться назад, чтобы не столкнуться с большой делегацией африканцев, приехавшей встретиться с Вождем в его шатре.

На следующий день все должны были уехать в Триполи. Я, упрямая, несгибаемая, ненормальная внутри себя, предстала перед Мабрукой.

— Я остаюсь. Я — больна. Даже речи быть не может, чтобы я с вами ехала.

— Ты стала упрямой как осел. Нахальной и невыносимой. Ты больше ничего не стоишь! Возвращайся к своей матери!

Сальма бросила мне 1000 динаров, словно проститутке за грязную работу.

— Проваливай! Шофер ждет тебя.

Я прыгнула в машину. На телефоне высвечивалось сообщение о десятке пропущенных звонков от Хишама. И СМС от него: «Если ты не отвечаешь, значит, ты с другим. Он всегда будет побеждать. Никакого желания слушать отвратительную историю. Я предпочитаю разорвать отношения». Я открыла окно и выбросила мобильный.

***

Меня доставили домой, где мама томилась от ожидания. Она тоже пыталась мне дозвониться, казалось, она была на грани.

— Мама, я должна изменить свою жизнь, — сказала я ей. — Нужно, чтобы я начала жить по-другому. Все кончено с Баб-аль-Азизией и Хишамом.

— Хишам? Ты виделась с этим типом? Ты опять мне солгала?

— Мама! Это тот «тип», который дал мне силы, чтобы выжить. Я никогда его не забуду.

Мама с отвращением посмотрела на меня. Как будто я вдруг стала виновницей, а не жертвой. Как будто Хишам и Каддафи принадлежали к одному развращенному миру. Это было невыносимо.

В доме царила напряженная атмосфера. Одно мое присутствие выводило маму из себя. Я больше не была ее дочерью, я была женщиной, к которой прикасались мужчины, которая потеряла всякое достоинство. Ее взгляды, вздохи, размышления — все были обо мне. Но она сдерживалась и не высказывала того, о чем думала в глубине души. И лишь однажды она позволила излить свою горечь:

— Я так больше не могу. Это не жизнь. Мы с отцом не заслужили такого. И твои братья! Вся семья стала объектом насмешек со стороны соседей.

— О ком ты говоришь? Если люди и знают о чем-то, это потому, что ты сама им все рассказала!

— Сорая, они не дураки! Все заметили наши уловки, твое исчезновение, караван машин из Баб-аль-Азизии. Какой позор! Мы вынуждены красться вдоль стен, хотя мы были уважаемой семьей. О, какое унижение! Все насмарку!