Наложницы ненависти

— Шагал ценится дороже, — усмехнулся первый.

— Спекулянт, — небрежно бросил еще один бандит, важно попыхивая толстой сигарой. — Тебе лишь бы прибыль, Автандил, лишь бы прибыль. О душе бы подумал.

— Ну не понимаю я ваших русских классиков, — рассмеялся первый. — Ну, деревья, ну, грачи, чего на это пялиться?

— Красота, Автандил, вечная красота.

— Она у тебя на стенке висит, а в окно смотришь — то же самое. И в чем смысл?

— В вечности. За окном можно и баньку пристроить, а картину не перепишешь.

— Вах! Какой знаток!

— Господа, господа, — маленький мужчина с унылым носом нервно потер потные ладошки, — пора начинать, господа. Прошу рассаживаться.

Бандиты послушно разместились в креслах, расставленных в небольшом зале Третьяковки, и восемь пар глаз нетерпеливо уставились на маленького. Тот подошел к первому из пяти треножников, расставленных вдоль стены, и сдернул с него покрывало:

— Наш первый лот, господа. Поленов…

Давид Давидович Пьянтриковский занимался искусством всю жизнь. Выходец из интеллигентнейшей ленинградской семьи (папа — виолончелист, мама — музыкальный критик), маленький Пьянтриковский сызмальства познал прекрасное и по окончании престижного культурного факультета был пристроен родителями на небольшую должность в Эрмитаж. Возможно, в иные времена талант Давида Давидовича и прорезался бы, позволил бы ему сделать внушительную карьеру по линии культуры, усадил бы в теплое кресло соответствующего министерства или комитета, но, увы, в тот самый момент, когда Пьянтриковский только-только приподнялся по служебной лестнице, империя рухнула. Служить специалистом по живописи стало невыгодно и непрестижно, для интеллигентного человека, разумеется. А сомнительная перспектива восхищаться тонкими мазками мастеров без перспективы улучшения материального положения Давида Давидовича не устраивала категорически. Нужна была идея, и она, как это частенько случается с интеллигентными людьми, пришла. Ловкий Пьянтриковский вовремя смекнул, что хаос, в котором пребывал ведущий музей страны после распада империи, может быть необычайно полезен умному человеку. Воспользовавшись своим положением в Эрмитаже, Давид Давидович ухитрился умыкнуть из резервного фонда пару картин и толкнуть их старинному приятелю, давно эмигрировавшему в Америку, но не оставившему в беде несчастную родину. Бизнес завертелся. Огромные и запутанные фонды Эрмитажа не замечали мелких уколов Пьянтриковского, приятель курсировал между Ленинградом и Нью-Йорком, как дворники по лобовому стеклу, швейцарский номерной счет Давида Давидовича приятно зеленел. Пьянтриковский обрастал связями, полюбил высказываться с экрана телевизора насчет бедственного положения русской культуры и метил в директора Эрмитажа. Но приятель подкачал. Влип бывший соотечественник на таможне с поличным, и гореть бы Давиду Давидовичу синим пламенем, но жадность старого друга выручила: за две трети швейцарских сбережений Пьянтриковского он согласился взять все на себя. Счастливо избежав разоблачения и переждав период пристального внимания ФСБ к своей персоне, Давид Давидович скрипнул зубами, задействовал все свои связи и перевелся в Москву, заместителем директора Третьяковской галереи, утешая себя тем, что и оставшихся денег скромному человеку хватит до конца жизни. А дети сами себе заработают. И было бы Пьянтриковскому тепло и сухо, да вот только уголовникам в отличие от ФСБ улики для суда не требовались, они-то знали, что за кренделя прислала в Москву Северная Пальмира, и, дождавшись, пока Давид Давидович обживется на новом месте, сделали ему чисто конкретное предложение. Реально. Насмерть перепуганный Пьянтриковский поначалу даже отказывался, но заложенная родителями тяга к прекрасному взяла свое. Тем более что бандиты лучше его знали, что времена изменились и воровать с прежним размахом не получится. Теперь Давида Давидовича никто не торопил, он сам выбирал удобные моменты, подменивал, списывал или просто крал картины и, поднакопив несколько холстов, устраивал аукцион, зарабатывая очень неплохие суммы. Банковский счет вновь покрылся зеленью, и единственное, что не устраивало Пьянтриковского, было желание бандитов проводить аукционы непременно в стенах Третьяковки — по выпендрежности московские уголовники могли дать фору любому колумбийскому наркобарону. Хотя, с другой стороны, хотят, ну и хрен с ними! Любители, черт бы их побрал, живописи!

Сам Давид Давидович живопись недолюбливал. Он уважал преферанс.

— Теперь, господа, — Давид Давидович в предвкушении потер руки, — главная жемчужина сегодняшнего аукциона! Одно из величайших полотен… — он усмехнулся, — трагически погибшее в подвале Третьяковской галереи во время аварии теплоэлектроцентрали.

Господа, оценив тонкий юмор Пьянтриковского, деликатно заржали.

— На ваш суд предлагается знаменитый шедевр Алира Кумара «Вспышка страсти». — Давид Давидович притворно вздохнул: — Не далее как вчера я имел честь лично общаться с гениальным Кумаром и вынужден отметить, что мастера весьма опечалила гибель этого полотна.

Ржание усилилось.