Нам здесь не место

Когда мы отъезжаем, я опускаю голову, потому что устал от вида, который открывается с крыши вагона. Устал цепляться за жизнь. Устал от обилия земли и грязи повсюду, и у нас под ногами, и над теми, кого мы любим. Я опускаю голову, потому что у меня нет сил смотреть на место, где погиб мой лучший друг. Іде почва пожирает его плоть и превращает кости в пыль. Не хочу запоминать миг, когда я его оставил. Я закрываю глаза, но не сплю и вдруг слышу знакомый голос: «Мы это сделаем».

Я смотрю на свой рюкзак. Не знаю, есть ли у меня желание слушать отцовскую кассету, но я устал от воя ветра в ушах, от лязга колес о рельсы, поэтому достаю свой плеер. Надеваю наушники, нажимаю кнопку воспроизведения и жду конца песни, чтобы услышать голос отца: «Когда-нибудь, Консуэло, моя группа прорвется. Клянусь, однажды мы это сделаем. И тогда я дам тебе все, чего ты хочешь. Все, чего ты когда-либо хотела в своей жизни. Есть только ты. Ты и я. А теперь оцени вот это. Послушай басы».

Я слушаю его слова еще раз.

И еще раз.

Но мысли начинают блуждать, я думаю о том, какие глупые мечты были у отца, и о маминых мечтах, и о своих собственных, у которых я пошел на поводу, не успев подавить их. Я гадаю, стал бы отец по-настоящему большим музыкантом, останься он жив. Черт, я всегда думал, как много потерял мир, когда его не стало. Когда не стало его музыки. Но теперь все это кажется бессмысленным. Почему я вообще верил в такую чушь? Ведь великими становятся немногие. Возможно, это не удалось бы и моему папе. Никогда. И может, он стал бы озлобленным, и винил в своих бедах нас с мамой, и разбил бы мамино сердце, как это сделал отец Крошки. Может, вообще любые мечты обречены на крах, и так было всегда. Всегда.

Я перематываю кассету и снова слушаю отцовский голос. Все, что я слышу, кажется мне ложью. Вроде той лжи, к которой прибегал я сам. Я лгал, когда говорил Фелисио, что Галло скоро придет с ним повидаться. Лгал Чико, когда он истекал кровью. Лгал маме, рассказывая, что у меня все в порядке.

Лгал я и себе, насчет того, что надет меня в будущем. Может, мои мечты тоже всегда были обречены на крах. Может, я не должен был мечтать.

«Я буду играть на бас-гитаре в крутейшей группе, — говорил я Чико, — и гонять по Западному побережью на тачке, каку папы, и устраивать с парнями концерты».

«С какими парнями?»

«Из моей группы».

«Ага, понял», — говорил Чико со своей дурацкой улыбкой.

«Они сейчас где-то там тусят, в Штатах, и даже не знают, какими известными мы станем. Им просто меня не хватает. Ничего, пусть подождут немного. Когда-нибудь это будет».

«И я с вами, ладно?»

«Черт, конечно, Чико! И ты. Ты там тоже со мной будешь».

А ведь я ни разу не позвал его в свою дебильную воображаемую группу. Он, черт возьми, был моим лучшим другом, а я даже не спросил, на каком инструменте он хочет играть. И все эти идиотские мечты были моими мечтами, которыми я забивал ему голову. Я придумал для него будущее, в которое заставил поверить. Я просто не удосужился спросить, чего он хочет.

«Прости», — говорю я ему и зажмуриваюсь сильнее, корчась от стыда за собственный эгоизм. Начинается дождь, и я крепче вцепляюсь в крышу вагона.

Сначала с неба еле капает, но потом дождь становится сильнее, резче, он хлещет по нашим телам, жалит мне руки, просачивается под промокшую одежду. Я вижу, как люди поднимают головы и открывают рты.

Вскоре налетает ветер, и струи дождя меняют направление, они набрасываются на нас то с одного боку, то с другого, атакуя откуда только возможно, впиваются в тело, будто иглами. Крошка придвигается ближе ко мне, и мы что есть силы держимся за крышу вагона, стараясь не соскользнуть, а в небе то и дело вспыхивают молнии.

Вроде бы я плачу, хоть и не уверен в этом, из-за дождя трудно сказать точно. К тому же я столько оплакивал Чико, что, может, и не перестаю это делать сейчас. Может, теперь я буду плакать всегда, даже тогда, когда во мне не останется больше ни слезинки.

Поезд трясет, и мы скользим туда-сюда по крыше в такт его движениям. Гром грохочет с такой силой, словно хочет расколоть мир надвое, и Ля Бестия вторит ему стонами, напоминая о своей мощи и о стальных лезвиях, готовых перерезать любого, кто упадет на землю. Но мы с Крошкой держимся.

Все это похоже на конец света.

Может, так оно и есть. Я почти хочу, чтобы так и было.

Руки коченеют, они устали держаться за крышу и, кажется, никогда уже не смогут нормально двигаться. Тело немеет от дождя и холода. Уж не Чико ли стоит за всей этой яростью, дождем, ветром и молниями, мелькает у меня в голове. Может, это он злится, что мы от него уехали?

«Не сердись на меня», — говорю я ему.

Но у него есть повод для злости. Ведь это я заставил, его поверить, что с нами все будет хорошо, втянул в драку на школьном дворе, а потом привел к гибели.

Ля Бестия визжит, как свинья, которую ведут на бойню. Я убил его. Убил Чико!

Это я во всем виноват!

Я упрямо не открываю глаз и наконец засыпаю, сдавшись тьме.

Буря бушует. Ля Бестия мчится сквозь ночную мглу.

Крошка