Нам здесь не место

Несколько мужчин из шелтера начинают делать гроб. Отец Хименес остается со мной и Крошкой. Все это время мы сидим во дворике. Крошка тихая, собранная; я то и дело забываю, что она рядом, и вспоминаю, лишь когда начинаю плакать и чувствую ее легкое прикосновение к моей руки или плечу.

Я думаю о последней улыбке Чико.

Іде-то в стороне — далеко-далеко от нас с Крошкой — снуют женщины, они входят в шелтер и выходят из него, вкладывают нам в руки кружки с водой или с кофе и ломти хлеба.

Солнце движется по небосводу, и отец Хименес вдруг встает и начинает говорить. Его голос наполняет патио, а я все смотрю на Чико.

Я даже не помню, заходил ли внутрь.

Он говорит всем этим чужакам (которые на самом деле не чужаки, потому что тоже оплакивают Чико), что мы тут на земле горюем по мертвым, но они уже в лучшем мире. Он говорит о славе Господней и о том, что Чико теперь воссоединился со своим создателем.

Но я думаю о том, что он воссоединился со своей мамитой, и представляю его, бегущего прямо в ее объятия.

Отец Хименес говорит, что Чико больше ничего не требуется, что он не будет испытывать ни боли, ни голода, ни жажды. Теперь он в безопасности, в надежных руках Бога. Я знаю, что отец Хименес обязан говорить именно это. Такие слова положено произносить всем священникам. И пусть даже какая-то часть меня не желает ничего слушать, другая часть позволяет словам падре омывать мое сознание, подобно воде, и цепляется за надежду, которую они несут. Но я уже больше не знаю, во что мне верить. И даже не знаю, верю ли я в Бога. Ведь если Бог существует и все видит, почему же тогда он не видит нас?

Почему?

И почему мы должны умереть, чтобы наконец-то оказаться в безопасности? Почему лишь в смерти мы можем воссоединиться с нашими матерями? Но это вопросы, на которые никто и никогда не даст ответы. А может, на них и нет ответов. Просто нет, и все.

Падре Хименес заканчивает, и теперь патио наполняют лишь голоса молящихся да мерцание свечей. А еще тут Чико.

Его кладут в ящик. А потом поднимают на плечи.

И мы идем на кладбище.

Чико опускают в вырытую кем-то яму.

И падре снова говорит, но я могу думать только про идиотскую улыбку Чико. Потом я бросаю в яму горсть земли, и каждый ее комок тяжелым грузом ложится на мое сердце.

Как я оставлю его здесь?

Но я так и поступаю. Мы так и поступаем. Я бросаю на него все новые и новые комья земли. И они летят в свежевырытую яму.

И вот он уже глубоко под землей, словно его никогда и не было. Но он был! Даже если миру не было до него никакого дела.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Despedidas Прощания

Крошка

Я чувствую, как кто-то смотрит на меня, когда я стираю свою одежду в раковине за зданием прию-та. Но когда я поднимаю взгляд, с трудом верю своим глазам: это действительно она, женщина, которая была на поезде и в поле. Это ее я видела, паря над ней в небе, и ее мысли — мольбы о помощи — я тогда услышала. Она стоит в дверях, склонив голову, и обнимает за плечи девочку. У нее напряженный взгляд.

— Соmо esta? Как он, твой брат? — спрашивает она, имея в виду Пульгу. — С ним все будет в порядке?

Когда я в первый раз увидела их тут, девочку и ее родителей, то подумала, что это призраки. Я не знала, что в ту ночь им удалось вернуться на поезд, и не знала, что они тоже тут остановились. Но вот она здесь. Она была среди женщин, которые омывали лицо Чико. И ее муж тоже здесь: он был среди тех мужчин, что сколачивали и несли гроб.

Я отрываю глаза от джинсов, которые перед этим старательно терла, и говорю женщине:

— Я не знаю…

Она кивает. Не понимаю, как можно чувствовать связь с посторонним человеком, чувствовать, что вы были знакомы в какой-то другой жизни, но именно такое ощущение у меня и возникает.

— Поезд отходит завтра, — говорит женщина. Она все так же напряженно смотрит на меня, будто пытаясь вспомнить, где и когда мы виделись. — Ты должна сделать так, чтобы вы на него сели. Заставь его ехать дальше.

Я знаю, что она права. После похорон, которые были три дня назад, Пульга не сказал ни слова. Если не заставить его поскорее уехать, он, пожалуй, будет все глубже и глубже тонуть в своем горе, пока оно окончательно его не поглотит. Но я боюсь, что он откажется, что он не сможет покинуть Чико.

Оттуда, где я стою, видно кладбище. При мысли о том, что придется уехать от Чико, меня пронзает чувство вины, челюсти сжимаются, и на щеках начинают ходить желваки.

Женщина подходит ближе, осторожно берет у меня из рук мыло и принимается тереть им мою одежду.

— После того как случается что-то ужасное, иногда кажется, что жить дальше невозможно, я знаю. Но… ничего другого не остается, — говорит она, берет меня за руку и пожимает ее.

Как только это происходит, я понимаю, что знала ее прежде. Что между нами существует связь из тех, что никогда не прерывается и тянется сквозь века, сквозь прошлое и будущее. Эта женщина любила меня, я любила ее, и наши пути пересекались в прежних жизнях.

Она улыбается и говорит:

— Ты кого-то мне напоминаешь.

— Кого?