Нам здесь не место

Мы берем курс на Ногалес, откуда начнется переход через пустыню. Попасть туда можно по единственному ведущему из Алтара шоссе. Окна микроавтобуса открыты, и в них со свистом врывается ветер. Все молчат, кроме Нене и его матери. За шумом ветра едва слышен слабый голосок мальчика, который время от времени задает вопросы: «А мы скоро придем? Тио будет ждать нас в пустыне? А он мне конфетку даст? Он научит меня говорить по-английски? А какой у нас будет домик, большой?» Нильса уговаривает его поспать, потому что скоро сделать этого будет нельзя. Но я вполне понимаю малыша: я тоже слишком напугана и взвинчена, чтобы заснуть. Я смотрю на Пульгу, который приткнулся возле меня, ни разу не взглянув в окно. Кажется, что он спит, но все его тело подергивается, и он тяжело дышит, словно снится ему что-то неприятное.

Водитель притормаживает.

— Это блокпост, но вы не паникуйте, — говорит он. Микроавтобус останавливается, и у меня в груди все сжимается', когда в салон заглядывают какие-то люди с пистолетами и пересчитывают нас. Водитель передает одному из них деньги и получает подобие квитанции. Каждую секунду я жду, что нам прикажут выйти из машины и что эта секунда станет для меня последней. Но нам разрешают следовать дальше, и я с облегчением вздыхаю.

Минут через двадцать мы добираемся до очередного блокпоста. Там другой человек с пистолетом забирает у водителя квитанцию. Нас снова пересчитывают и выдают еще одну бумагу. Так мы проезжаем все новые и новые блокпосты, где водитель платит и нас пересчитывают. А солнце к тому времени уже начинает клониться к горизонту.

Где-то через пару часов водитель съезжает с дороги и останавливает микроавтобус среди сухих кустов.

— О’кей, — говорит он, — приехали.

Мы все выходим из машины и забираем рюкзаки. Пульга морщится, когда надевает свой. Дело в собачьем укусе: рюкзак тяжелый, и лямка трет рану.

— Estas bien? Ты в порядке? — спрашиваю я.

Он кивает, но перебрасывает рюкзак на другое, здоровое плечо.

Возле микроавтобуса стоит очень худой мужчина в ковбойской шляпе и клетчатой рубашке.

— Это Ганчо, он поведет вас через пустыню. А я дальше не пойду, amigos, — важно говорит водитель. — Que les vaya bien! Удачи вам! — И он лениво машет нам, прежде чем сесть в машину и покатить к шоссе.

Ганчо начинает нас инструктировать. Когда он заговаривает, я замечаю, что один из его передних зубов кривой, а другого и вовсе нет.

— Переход займет три ночи. По ночам, от заката до восхода, мы идем. Днем я отвожу вас в тень, и там вы отдыхаете, набираетесь сил для ночного перехода. Вы должны идти за мной и слушаться, иначе смерть. Отставать тоже нельзя. Никого ждать не буду. Все просто. Поняли? — спрашивает он.

Что-то в его манере говорить рождает в моем сердце новый страх. Мне не нравится, как он смотрит на Пульгу, а потом на Нильсу, которая держит за руку Нене.

Тот гладит на мать огромными глазами и спрашивает:

— Мамочка, нам что, смерть?

Нильса мотает головой.

— Нет, Нене, конечно, нет, сынок. Не волнуйся, — отвечает она, не глядя на мальчика, но я слышу в ее голосе тревогу. А когда я смотрю на Пульгу, то тоже начинаю тревожиться — слишком уж отсутствующий у него взгляд, и слишком его тело согнулось под весом рюкзака.

— Bueno, — говорит Ганчо, едва взглянув на нас. — Vamonos. Идем. Время — деньги. Чем скорее я вернусь, тем скорее получу остаток своей доли. — Он поправляет рюкзак и ведет нас в пустыню, на которую опускается ночь.

Мы идем друг за другом в молчании, полном и глубоком, а окружающие места нам кажутся почти священными. Тут, наверное, можно услышать чужие мысли, страхи и молитвы. Здесь мы лишь маленькие частички чего-то настолько большого, что оно может нас поглотить. И это что-то — пустыня, которую мы должны пересечь.

Я кошусь на Пульгу, который в основном смотрит себе под ноги.

— Мы такие маленькие, — шепчу я, но он меня не слышит.

Некоторое время спустя наши тихие шаги начинают казаться мне громкими. Сердца колотятся, как барабаны, и этот звук разносится по пустыне, а ночь становится все холоднее.

И мы идем.

Мы идем.

Идем.

Пульга

Ночью в пустыне так холодно, что немеют пальцы на руках и ногах и прекращает пульсировать рана на плече. Я делаю глубокие вдохи, чтобы и все остальное тоже занемело — мои легкие, внутренности, сердце. Но до мозга холод пока не добрался, и там живет память. Там Чико. И мама. И отец, которого я никогда не знал, но боготворил. Может, сейчас они вместе с Чико смотрят на меня с небес. Было бы хорошо, если б эта мысль утешала, но мне, наоборот, становится от этого беспокойно.

Я слышу, как Нильса говорит что-то про звезды в небе:

— Как много звезд, Нене! Mira todas las estrellas! Посмотри на все эти звезды!

Я слышу, как мальчик ахает и говорит матери, что они очень красивые. Мне вообще непонятно, как они могут говорить о звездах. Такое впечатление, будто мы идем уже много часов. Ноги ноют, ступни горят… А еще я думаю о том, как Ганчо взглянул на меня в самом начале.