Наматжира

Когда состояние Альберта улучшилось, он стал гулять по территории больницы. В ее маленький дворик почти каждый день к нему на свидание приходила Рубина. Там же с разрешения Альберта я снял его на 8-миллиметровую цветную пленку в момент, когда он беседовал с сестрой О’Киф. Он был превосходным объектом для съемки: довольно высокий, хорошо сложенный человек с открытым лицом и непринужденной, естественной улыбкой.

Однажды, когда мы гуляли вокруг больницы, Альберт сокрушенно показал на группу аборигенов, сидевших на корточках в кружок и игравших в карты. Глядя на них, он сказал, что, по его мнению, играть в азартные игры дурно, что эти люди глупы и что сам он не играет и не пьет. Сказано это было с твердым убеждением и от чистого сердца. В связи с распространившимися слухами это замечание имеет немаловажное значение. У меня не осталось ни малейшего сомнения в том, что Альберт убежден, что алкоголь и азартные игры — большое зло.

Мне пришлось убедиться и в твердости его принципов. Когда мы прощались, он обещал мне подарить первую же акварель, которую напишет по выходе из больницы. И когда я попросил его изобразить на ней свой тотем, он наотрез отказался, заявив, пусть этим занимаются другие, он же никогда этого делать не будет. Позднее, уже после моего возвращения в Дарвин, Альберт прислал мне свою акварель. Это был типичный пейзаж Центральной Австралии.

Хотя я объездил весь свет и многое повидал за семь лет в армии и за два года в Центральной Европе, самым ярким событием в моей жизни была встреча и знакомство с Альбертом Наматжирой. Никогда еще не встречал я более покоряющего характера».

Сестра Шнейдер, которая когда-то ухаживала за Рубиной, заботилась и об Альберте. Она рассказывала: «Когда Альберт появился у нас в больнице, он был неопрятен, небрит, одет в старую, не очень чистую одежду, но очень скоро усвоил правила больничной гигиены — куда быстрее, чем другие аборигены. С соседями по койке он говорил по-арандски, и не было и намека на то, что он смотрит на них свысока из-за только что полученных гражданских прав. Во время еды Альберт обращал на себя внимание тем, как он изящно пользовался ножом и вилкой, в то время как его друзья ели руками. Как полноправный гражданин, Альберт имел право лежать в палате для белых, но он предпочел быть со своими соплеменниками».

Выписавшись из больницы, Альберт сразу же отправился к себе в лагерь у Моррис Соук. В Алис-Спрингсе поговаривали, что он опять пытался приобрести дом в городе, но вновь безуспешно. В последующие месяцы и внешний вид Альберта и его манера держаться заметно ухудшились. Он выглядел больным и преждевременно состарившимся. Угрюмый, неразговорчивый, он сторонился старых знакомых из белых и стал часто наведываться в бары при отелях.

Сестра Шнейдер несколько раз встречала его на улице, но он, коротко поздоровавшись, проходил мимо.

«Я была поражена переменой в Альберте. Плохое питание и дрянные спиртные напитки, которые он пил, — все это ужасно сказалось на нем. Он по большей части разъезжал на такси, так как его новый «Додж» то и дело ломался и стоял в гараже на ремонте. Сыновья продавали его работы в городе, включая очень плохие работы Альберта, и за мизерную цену — десять фунтов. Больно было наблюдать, как ухудшается и здоровье и репутация у такого прекрасного человека, каким был Альберт. Он, казалось, утратил всякое уважение к себе, и это было настоящей трагедией».

Туристы, приезжавшие в Алис-Спрингс, естественно, всячески стремились повидать аборигена, чье искусство сделало его самым известным представителем своей расы. Ольга Маркс из Сиднея писала: «Один американец из нашей группы очень хотел познакомиться с Альбертом Наматжирой, о котором так много слышал, работами которого восхищался. Наш водитель хорошо знал Альберта и, когда мы остановились около жалкой лачуги с рваным тентом вместо крыши, сказал: «Ну вот здесь и живет Альберт; вам повезло, он дома. Теперь только остается узнать, пожелает ли он принять вас. Он не всегда дома для белых». Мы стояли и ждали около лачуги в окружении аборигенов, вероятно родственников. После коротких переговоров Альберт вышел и, помедлив, нерешительно направился к нам.

Американец был чрезвычайно обрадован, когда его представили Альберту, и сердечно тряс ему руку. В ходе беседы я имела возможность внимательно рассмотреть Альберта, стараясь делать это незаметно. Черты его темно-бронзового лица воплощали благородство его предков, гордость расы, но выражение лица было самым горестным, какое мне когда-либо приходилось видеть. Пока Альберт говорил, я наблюдала за его глазами, темными бархатными глазами, в которых светилась мудрость его расы и печаль его поколения. Говорят, глаза — зеркало души, и я чувствовала, что заглядываю в самую душу великого художника, но трагически надломленного человека. За все время Альберт Наматжира не улыбнулся ни разу. Он, может быть, и оттаял бы, если бы больше внимания уделяли его соплеменникам и поменьше — его живописи.