Наматжира

Альберт всегда был небрежен в делах и никогда не знал ни своих доходов, ни числа проданных картин, ни комиссионных посреднику и многого другого, что интересует налоговых инспекторов. Теперь же он, похоже, хотел привести дела в порядок. Альберт захотел распутать с налоговым управлением вопрос о размерах комиссионных, выплачивавшихся посреднику, — здесь не совпадали какие-то данные. Другой мучившей его проблемой была огромная задолженность за ремонт грузовика. Он заявил, что хотел бы оплатить этот счет, но у него нет денег, так как какое-то время он ничего не зарабатывал. Интересовался он также и контрактом с сиднейским посредником, по которому он был обязан поставлять определенное число картин в год.

«Даже перед тюрьмой меня не всегда тянуло писать, — объяснял Альберт устало. — Нужно настроение, я не могу делать картины, как машина. Тогда они получаются плохие». Когда Оуэн спросил, не появилось ли у него сейчас желания заняться картинами, Альберт ответил: «Пока еще не могу писать. Еще очень тяжело на душе. Поживу со своими в родном краю, тогда, может быть, и займусь ими». На вопрос о том, где он собирается жить, Альберт ответил, что ему предлагают дом в Папунье, но он еще не уверен, примет ли он это предложение. «Сперва я еду в Хермансбург, в край моего отца. Это и мой край. Вряд ли я смогу быть счастливым сейчас где-нибудь в другом месте!»

Глядя на печального аборигена, Оуэн вспомнил стихи Вальтера Скотта из «Песни последнего менестреля»:

«Нет такой силы под Луной,
Чтоб стать меж мною и тобой,
Мой край суровый и родной!»

Вдруг Альберт поднялся, протянул руку и, поспешно попрощавшись, ушел. Внезапный уход поразил и встревожил Оуэна, вызвав у него какое-то необъяснимое предчувствие. Постояв, он прошел в контору, где на стене висела одна из ранних работ Альберта. Оуэн часто сожалел, что не покупал поздних работ, написанных, когда Альберт достиг вершины мастерства. Эта маленькая акварель была очень дорога ему: простому рисунку и мягкому колориту, быть может, и недоставало зрелой уверенности поздних работ, но эта картина свидетельствовала о любви к живописи ради самой живописи, а не ради денег на оплату долгов.

А тем временем Альберт уже был у другого своего друга — мистера Рега Веррана, который пересылал работы Альберта посреднику в Сидней. Он не меньше Оуэна удивился несвойственному Альберту интересу к собственным делам. Альберт хотел точно знать, сколько работ продано в Сиднее, и выражал настойчивое желание привести свои дела в полный порядок. Что же касалось планов на будущее, то создалось впечатление, что они его совсем не интересовали. После разговора Альберт вызвал такси и отбыл в Хермансбург. Верран глядел вслед удаляющемуся такси и никак не мог отделаться от тревожной мысли, что он никогда уже более не увидит этого старого человека.

Странное поведение Альберта, вызвавшее у двух его белых друзей грустные предчувствия, было отмечено также родными и главой Хермансбургской миссии. После возвращения Альберта к старому очагу его семья и пастор Шерер делали все, чтобы пробудить его к жизни. Но Альберт оставался безучастным ко всему и целыми днями сидел у хижины, в которой поселился с Рубиной. В конце концов под влиянием пастора Шерера он принял предложение относительно дома в Папунье.

В Папунье Фицы сделали все, чтобы Альберту и Рубине жилось в их новом доме как можно уютнее и удобнее. Рубина не знала, как благодарить их, но Альберт, все еще погруженный в летаргию, предпочитал одиночество. Часами сидел он, устремив взгляд вдаль. Но вот мало-помалу у него стал пробуждаться интерес к живописи. Он даже принимался писать, но, едва начав картину, впадал в какой-то транс и уже не делал ни одного мазка за день; дождавшись заката, Альберт любовался багряными горами, отбрасывавшими длинные тени на красные равнины. А когда неожиданно налетавший холодный ветер пустыни и быстрокрылые птицы, ищущие укрытия на ночь, выводили его из задумчивости, собирал краски, кисти, брал неоконченную работу и тащился домой.

Постоянная апатия Альберта не давала покоя Фицу. Последнюю надежду он возлагал на то, что живопись поможет пробудить его. Однажды он подошел к Альберту, когда тот, по обыкновению, сидел один, и спросил, не закончил ли он какой-либо картины. Ни слова не говоря, Альберт вытащил из этюдника несколько акварелей. Написанные грубо, крикливо, они служили наглядным свидетельством глубокого душевного расстройства старого человека. Природная тонкая наблюдательность все еще проявлялась в рисунке громоздящихся гор и изящных белесых эвкалиптов, но чувство цвета, которое отличало его предшествующие работы, совершенно отсутствовало.

Эта живопись встревожила Фица. Он протянул картины обратно Альберту, мучительно соображая, что же ему сказать. Помолчав, он спросил Альберта, что он собирается с ними делать. Альберт сказал, что, может быть, отдаст картины Еноху, чтобы тот отправил их Бэттерби, но по его тону было ясно, что его нисколько не заботит, что станется с ними.