Намерение!

Как можно было угадать из ее художественной техники, определенное время Гоца увлекалась японской каллиграфией. Пока обитала в Нью-Йорке, посещала специальные курсы мастерства. Но, по ее же уверениям, не достигла заметных успехов. В ее работах тем не менее появилось нечто иероглифическое – ощущение недоговоренности, удивительный лаконизм.

Может быть, я слишком эмоционален по поводу ее творчества, поскольку был под глубоким личным впечатлением от общения с автором. У Гоцы были и посредственные картины, тоже неплохие – «Тегга Insomnia» или, например, «Amakam», но они отдавали плакатностью супрематизма. Им не хватало энтузиазма, который был присущ тем особенным: «Misted Mirror», «Sorrow» или «Intent!».

12

Гоца Драла имела тесные связи с украинской эмиграцией в Париже и Торонто. О ее родителях вообще нельзя было говорить вслух. Мать была шизофреничкой, находилась на стационарном лечении в Базеле, Швейцария. А папаша служил не то дипломатом, не то хрен знает какой важной шишкой в нашем посольстве в Канаде.

Я понимал, что наше общение зависит от доброй воли ее, Гоцы Дралы. Это не произносилось, но это и не скрывалось. Ведь и в самом деле – у нее была гринкарта, было канадское гражданство. Она могла вылететь когда угодно в свой Монреаль, где у нее была квартира в downtown и студия в suburbs. Веселая девочка Гоца Драла, которая может летать по всему миру и покупать шарфики в Париже, а сумочки в Бишкеке.

Я пытался не думать о ее деньгах, так как это было бы предательством человека перед капиталом. Но она сама рассказывала, что ее картины продаются в «Galerie de Art Abstrait» в Париже, а в Монреале – в маститой галерее «Stronger». Более того, у нее есть постоянная экспозиция где-то в Манхэттене в Нью-Йорке.

Приведенные факты биографии, хочешь не хочешь, добавляли в наши отношения свою горчинку. Это вошло в Гоцу с ее воспитанием. У Гоцы, наверное, была какая-нибудь няня или даже гувернантка, уж и не знаю, как это у них, у дипломатов, принято. И эта горчинка как раз заключалась в знании того, что Гоца может все и дошла она до всего самостоятельно. В общении я чувствовал, как Гоца, хоть она и старается не показывать этого, наблюдает за мною с материка своих достижений.

Но нельзя только причитать, как старая бабка. Гоца давала людям больше, чем кто угодно смог бы взять. Даже я – да и то невольно – чему-то научился. Все-таки рядом с нею моя неотесанность бросалась в глаза. Но когда мы были рядом, я вбирал ее в себя, осваивал ее жесты, ее стилистику, схватывал на лету интонации. Не скажу, что со мной стало возможным вести по-настоящему глубокий разговор о чем-то умном – для этого надо прочитать много книг (которые я лишь «фотографировал», а осмысление все откладывал «на потом»).