Намерение!

Что-то невыразимое отозвалось во мне на слова про «бабайку за хатой». В нашей хате была тайна, смысл которой был для меня непостижимым. Я сижу в коридоре, под столом, у меня тут мыльница с камушками, которые я наколупал в огороде. Они мои друзья, они рассказывают мне разные истории. Сейчас в коридоре уже темновато, и мне неуютно сидеть в одних рейтузах на холодном полу. Но я боюсь вылезть из-под стола, боюсь шуршать, потому что подумают, будто я подслушивал. А я же не подслушивал, я просто так игрался с камушками, а они там, на кухне, начали говорить про что-то такое… чего нельзя слышать маленьким. Но я же все равно не понимаю, о чем идет речь. Могу только вслушиваться в интонации. Мама о чем-то как будто просит дедушку, и ее что-то мучает, что-то тяжелое, поэтому она просит, просит о чем-то дедушку, а дедушка вроде защищается, дедушка напуган, бабушка тоже ему что-то говорит, в каждом ее слове яд, и мне от всего этого становится жалко дедушку, потому что он не может объяснить бабушке и маме что-то очень важное, хотя так старается, что сам чуть не плачет.

И я улавливаю нотки отчаяния в голосе деда, и сам начинаю плакать, и дедушка, не понять почему, тоже начинает плакать на кухне, и оттого, что мой дедушка – такой мудрый и старый дедушка – плачет, я захожусь в плаче все сильнее, мы словно резонируем с ним на одной частоте, посылаем наше общее ОГРОМНОЕ ГОРЕ, мы двое, нас двое, мы одно – а все остальные нас не понимают. И тут из кухни на мой плач выходит мама, она вытаскивает меня из-под стола, а я реву во все горло, мама берет меня на руки и заходит на кухню, включая на ходу верхний свет, бабушка снова бросает что-то обидное дедушке, мол, напугал ребенка, и сама крестится, а дедушка – мне кажется, будто кухня – гигантских размеров зал, и посреди этого пространства, на маленькой табуреточке, сидит мой дедушка, худой, словно палочка, ссутуленный, лопоухий, в смешных больших очках, заплаканный, с обсосанными усами,  – мой дедушка смотрит на меня, а я смотрю на него с высоты маминых рук.

Я с изумлением понял, что нырнул в воспоминания прямо посреди бабушкиного рассказа. Воспоминание было таким живым, что у меня в груди появилось ощущение, как после плача. Комната с бабушкиной кроватью, бабушкой и ночником дышала призрачной нереальностью. Я чувствовал потребность уединиться и продышать еще несколько воспоминаний, которые готовы были всплыть на поверхность.

Бабка, не замечая моего состояния, продолжала свое. А я, безнадежно теряя контроль над собой, то выныривал, то утопал в чем-то, похожем на сновидение, где бабкины слова воплощались в образы, переплетались с отзвуками действий, свидетелем которых давным-давно был я сам.