Намерение!

Из трав посадил мяту и румянок. Из цветов – матиолу. Думал, может, посадить табак, а потом коротать зимние вечера, как в кафе с Гагариным. Индейцы Эквадора, например, курили табак, чтобы вызывать сны, которые предвещают процветание садов и благополучие домашних животных. Но я уже недели три как не курил – решил не развязывать.

9

Растения говорили со мной, я говорил с ними. Кажется, мы друг друга неплохо понимали. Сколько бы раз ни довелось мне еще проходить через такие испытания, как с Гоцей, сколько бы я ни мудрел и сколько бы ни портачил, всегда можно начать с нуля.

Иначе – зачем жить?

10

Порой бабушка чувствовала себя лучше, и мы выходили с ней под руку в сад. Бабушка устраивалась на старую камеру от стиральной машины, служившую ей сиденьем, и рассказывала одну и ту же бывальщину про молодость и старость. У старых людей, что ни говори, есть чему поучиться. Я, например, учился у нее не спешить.

Май. Сад пышет запахами.

11

Все, что нужно для равновесия, – отсутствие желаний.

Тихо, без помпы, встретил в июле день рождения – как раз на святого Петра. Было странно напомнить себе, что кто-то еще в мире занимается летоисчислением. Мне казалось, я был у бабушки всегда. Казалось, времени не существует, а есть только четыре времени года, которые сменяются по кругу.

Однажды вечером – это была суббота, середина июля – старый Юрович пригласил меня к себе в гости. Я не знаю, как это получилось, раньше мы с ним разве что здоровались на улице. Я всегда видел, как утром Юрович возвращался с луга, неся простыню, полную скошенной травы для кроликов. Юрович, насколько я помню, был другом моего деда. Поэтому я и здоровался с ним именно так – как с другом покойного.

А тут мы снова встретились – было утро, припекало солнце, старый мент возвращался с узлом, полным травы. Я полол кабачки. Мы поздоровались. Юрович стал за сеткой, скинул мешок и закурил. А потом спросил, играю ли я в шахматы, а то, мол, дед мой был редкостным шахматистом. Я ответил, что играю. Юрович удовлетворенно кивнул, вроде так и думал. А потом предложил зайти к нему сегодня вечером, сыграем партию.

Я согласился.

Юрович был полковником милиции в отставке. Звали его Петр Пантелеевич. Все, что осталось от его милицейской службы, по крайней мере на первый взгляд, – это серая форменная рубашка, которую он, похоже, никогда не снимал, да легкий акцент переселенца из-под Алчевска – мой батя тоже был откуда-то из тех краев. Даже знаменитая воинская выправка и та размякла под ежедневными мешками с травой для кроликов. У него был песик, небольшой, беспородный, по кличке Бимка, которого я часто видел на помойке за селом.

Я пришел к нему вечером, уже когда село солнце. Никогда раньше не заходил в этот двор – все здесь было заросшее травой, вдоль забора росли кусты красной рябины, а напротив дверей в хату стоял стол с потрескавшейся от солнца клеенкой. Бимка вылез из будки, обежал меня и побежал к столу.

Пантелеевич наклонился под стол потрепать Бимку за уши. Перед ним стояла доска с расставленными фигурами, черными к себе. Он жестом пригласил меня сесть напротив.

Я сел, присмотрелся к фигурам. Вывел левого коня. Пантелеевич крякнул. «Как дед», – сказал он.

Первую партию я просадил. Хорошо еще, обошлось без детского мата. Вторую партию Пантелеевич тоже выиграл, но уже не так легко, что, наверное, ему и понравилось.

Когда совсем стемнело, Пантелеевич принес глубокую тарелку с чем-то лоснящимся и поставил, предложив мне угощаться. В тарелке истекали медом соты, нарезанные ножом. Я взял рукой один кусок и долго жевал.

Пантелеевич сделал то же самое. Почему-то он не включал свет, и все, что мы делали далее после двух партий в шахматы, это молча жевали пчелиный воск.

– У меня три улья есть, – сказал он.

Я кивнул.

– Хочешь, меду дам?

– А почем у вас?

– А нипочем. Просто так.

– Ну, давайте, – сказал я.

Вокруг нас уже было совсем темно. Село спало. Где-то очень далеко, из крайнего бара в Тернополе, едва-едва доносилась музыка. Хата Пантелеевича была крайней в селе. Кроме старика, никто в ней больше не жил.

Старик закурил в темноте, и только черно-красные морщины было видно от огонька папиросы.

– Я знал твоего дедушку, – промолвил он. – Он был мой, так сказать, друг .

Я промолчал.

– Он хорошо играл в шахматы, – сказал он. – Чудак. Совсем на тебя не похож.

Снова я не знал, что ответить.

Юрович поднялся, пошел в хату. И вернулся уже с липкой трехлитровой банкой меда.

– Твой дедушка стихи переводил, – бросил Юрович. – Не какие-нибудь. А по-испански написанные.

Я за ним в свое время наблюдал, так сказать, для государственных целей.

Я кивнул.

– Я никогда не любил стихи. Но дедушку твоего уважал. И я бы не сказал, что он был чокнутым, как некоторые считают.

Я снова кивнул.

– Иногда он читал их мне, эти стихи. Мне понравился один. Он мне переписал этот стих на бумажку, чтоб я мог себе перечитывать. На, это тебе на память о дедушке.

Юрович дал мне старый-старый, потертый листочек из тетради в клеточку, сложенный вчетверо. Аккуратно, чтобы тот не распался под пальцами, я его спрятал в нагрудный карман.