Наместница Ра

— Только другу моему, Тутмосу, больше никому! — торжественно заверил Амсет.

— А Тутмос доверился кому-нибудь?

— Тутмос — мой друг! — негодующе воскликнул Амсет. — Хоть вырывай ему язык, он не выдаст тайну! — Заметив скептическое выражение на лице отца, мальчик добавил: — Это Тутмос уговорил меня довериться тебе. Он сказал, что отец никогда не отречется от своего сына.

— Да, — подтвердил Сененмут, — отец не отречется никогда.

— Никогда-никогда?

— Никогда.

— Значит, теперь я могу всем рассказать, что Сененмут, Величайший из великих, мой отец?

Но прежде чем мальчик успел воодушевленно вскочить, Сененмут привлек его к себе.

— Амсет, сын мой, послушай меня, — спокойно произнес он. — Я вижу синеву твоих глаз, юношеский локон, линию рта, и мне кажется, что я смотрюсь в зеркало. Было бы глупо отрицать, что ты мой сын. Но поверь своему отцу: есть серьезные причины сохранять нашу тайну, по крайней мере пока.

Амсет посмотрел на своего отца так, будто тот хлестнул его хворостиной, и в его взгляде было столько печали и разочарования, сколько вмещает только юное сердце. Его глаза просили, умоляли, но Сененмут остался тверд.

— Амсет, сын мой, — в его голосе звучали торжественные нотки, — если ты любишь меня, твоего отца, не открывай никому нашу тайну, пока я сам не представлю тебя. Это важно, очень важно. Поклянись мне Великой Эннеадой богов!

Амсет кивнул, и Сененмут увидел, что в глазах мальчика стоят слезы.

Нехси, нубиец, вел царскую барку через заросли тростника в дельте Нила. Он оставался верен Хатшепсут еще со времен ее детства, и царица осыпала его за это золотом и милостями, какие выпадают лишь на долю знатнейших в царстве, и столькими должностями и титулами, что вельможи завидовали ему.

Сененмут сидел на высоком носу узкой ладьи, бесшумно скользящей по воде, и не сводил глаз с Хатшепсут, которая, подогнув левую ногу, а правой упираясь в днище, наизготове сжимала в руках большой лук из темного дерева страны кедров подобно богу охоты. На ней была синяя корона-шлем с золотым уреем надо лбом, на руках до плеч нанизаны широкие золотые браслеты, шею и грудь облегал воротник-ожерелье ускх из сияющих пластин, повторяющих иероглифы одного имени: Мааткара. Торс царицы-фараона оставался нагим, и груди ее румянились, как плоды граната во время Шему. Чресла ее опоясывал короткий схенти, на ногах красовались сандалии, ремешки которых были затканы золотыми нитями и блестели, как паутина в каплях росы.

На четвертом десятке своей жизни стояла царица, однако ее чувственное тело нисколько не утратило своей привлекательности. Напротив, с тех пор как Хатшепсут стала одеваться как мужчина, чтобы всем царедворцам, чиновникам и подданным показать, что она фараон, законно восседающий на троне Гора, для Сененмута она была еще более желанной. Она могла носить синюю кожаную корону, скрывавшую ее волосы, подвязывать золотую бороду и пренебрегать своей пышной грудью, будто на ее месте был мускулистый мужской торс, но стоило ему запустить руку под короткий набедренный передник и нащупать проворными пальцами цветок лотоса, как он убеждался, что Мааткара женщина. Женщина, которая раздвигала ноги услужливее любой другой.

Женщина, отдающаяся мужчине с большей страстью, чем потаскухи из пригорода. Женщина, которая извивалась и визжала под ним подобно кошке под котом, треплющим ее за холку.

И все-таки на долю советника и возлюбленного царицы выпадало все меньше благоприятных случаев, чтобы доказать Хатшепсут свою любовь, и это жестоко ранило его. Будучи фараоном, Мааткара едва находила время для своего возлюбленного. Государственные дела были ей милее любви мужчины, и Сененмут всерьез опасался, что их многолетние отношения вот-вот оборвутся.

Нехси, бросив взгляд на царицу, застывшую в напряженной позе, покачал головой и шепнул:

— Отложи лук, госпожа. В здешних зарослях ты не найдешь бегемота. Я сейчас пытаюсь как можно ближе подойти к песчаной отмели, где животные оставляют следы.