Нанон

Мы прожили в Шатору уже больше двух недель, а я все еще не знала, где находится Эмильен, в этой ли тюрьме, или в другой, в массивных ли замковых воротах, или в парковой башне. Расспрашивать мы не решались. Но теперь, когда я поминутно забиралась на чердак, я быстро изучила тюремную жизнь во всех подробностях, видела, как утром и вечером арестантов выводят на крышу башни подышать свежим воздухом. Было их человек десять — двенадцать, но на стену позволялось подниматься по двое. Эмильен гулял в паре с пожилым господином, которого я видела с ним на постоялом дворе в Аржантоне. Держались они так же спокойно, как прежде, и, кружа по площадке, о чем-то беседовали. Сквозь сломанные зубцы я отчетливо видела их, когда они проходили мимо. Однажды, держа в руках недоплетенную корзинку, я появилась в чердачном оконце и притворилась, будто любуюсь полетом ласточек. Эмильен, замедлив шаг, посмотрел на меня. Я стояла так близко от него, что не узнать меня было невозможно, но мое мужское платье, корзинка и коротко подстриженные волосы, очевидно, сбили его с толку — он так ни о чем и не догадался.

Я чувствовала бы себя уверенней, будь Эмильен один, но смею ли я сомневаться в надежности его товарища, а также в том, что у самого Эмильена достанет присутствия духа? Продолжая плести корзину, я запела нашу деревенскую песенку, любимую Эмильеном, которую по его просьбе прежде часто мурлыкала для него. Он вздрогнул, подошел к краю площадки и внимательно посмотрел на меня. Я украдкой кивнула ему головой, как бы говоря: «Ну, конечно, это я!» Он приложил руки к губам, задержал их, изображая долгий поцелуй, быстро послал мне его и тотчас же отошел, чтобы я не успела ему ответить тем же. Он боялся за меня.

Я сообщила Дюмону, что Эмильен предупрежден, и старик очень обрадовался, но тут же огорчил меня дурной вестью: прежнего представителя революционной власти, доброго и справедливого человека, — кажется, звали его Мишо, — только что заменили неким Леженом, о котором рассказывали всякие ужасы. Настроение местных жителей сразу переменилось, было решено предать заключенных суду.

Не стану описывать моих волнений, а сразу перейду к рассказу о дальнейших событиях. Особенно опасным было положение молодых аристократов братьев Шери де Бигю. Их схватили по доносу, что они якобы старались помешать отправке рекрутов на войну, и собирались отправить в Париж для судебного разбирательства, но гражданин Лежен пришел в страшную ярость.

— Вы, что же, не слыхали про новый закон? — кричал он. — Обвиняемые подлежат немедленному суду и каре там, где совершили свои злодеяния.

Лежен устроил процесс, который был прост и недолог. А через несколько дней несчастных братьев, ложно обвиненных в призыве к бунту, приговорили к казни по показаниям всего двух свидетелей и обезглавили, можно сказать, на наших глазах, на площади Святой Екатерины, расположенной неподалеку от Красильных ворот. Пока тянулся этот омерзительный суд, кусок хлеба не шел мне в горло. Я надеялась, что казнь отложат, так как в Креване уже не было ни жандармов, ни палача. Но некий доброхот привез из Иссудена исполнителя, и одновременно в двух шагах от нашего дома воздвигли гильотину. Я укрылась на чердаке, откуда не видать было улицы, но на кровлях обеих башен тотчас же появились заключенные. Их привезли сюда из всех тюрем, чтобы они присутствовали при казни. Я даже представить себе не могла, что в здешних тюрьмах столько заключенных. Почти все они были монахи или монашенки; мужчины стояли на одной башне, женщины — на другой. Их окружала стража, и я, соблюдая осторожность, не показывалась в окне, а из-за ставенки следила за Эмильеном. Он решительно подошел к пролому в парапете и, скрестив руки на груди, невозмутимо следил за приготовлениями к казни. Но когда головы братьев Шери покатились на помост, лицо Эмильена передернулось как от боли, а из толпы, окружавшей гильотину, до меня донеслись душераздирающие крики, нарушившие зловещую тишину: у нескольких женщин началась истерика. Заключенных сразу же увели. Меня трясло, как в ознобе, зубы стучали. Целых два дня я не выходила на улицу, боясь увидеть гильотину и кровь на мостовой.

От страха я совсем ослабела и пала духом, я даже сердилась на собственное малодушие и решила взять себя в руки. Разве я, задумавшая спасти одну из жертв, не иду на такую же смерть? Да, если затея моя провалится, гильотинируют нас обоих. Однако мне следовало доиграть до конца опасную роль и, как Эмильен, быть готовой к самому ужасному исходу.

На следующий день я снова увидела Эмильена, и он кивком головы указал на голубя, летящего с башни ко мне на крышу. Голубей держал наш хозяин-тюремщик, и птицы часто слетались на башню поклевать хлебных крошек, которыми арестанты любили их оделять. Я уже не раз хотела отправить с голубем записку, но не осмеливалась, и сразу поняла, что Эмильен меня опередил. Желто-белую птицу я поймала у ее гнезда и на тряпице прочитала карандашные каракули: