Нантская история

— Это я уже слышала. Но ведь дело не в этом. Мировые войны давно закончились. Люди поняли, что если огнем будет охвачен весь мир, то он сгорит без следа. Слишком высокая цена даже для того, кто любит помахать мечом. О, мы не перестали воевать. Война — наше любимое развлечение, наша древнейшая игра, и так просто мы ее не бросим. Мы по-прежнему воюем годами, десятилетиями и веками напролет. Мы воюем с кельтами, с велетами, с нормандцами, бретонцами, маврами, сорбами, морованами, ободритами, корсами… Мы воевали бы даже с самими чертями, если бы они вылезли из ада. Когда у нас нет внешних врагов, хоть такое случается нечасто, мы воюем друг с другом. Барон с бароном, граф с графом. Император воюет с мятежными вассалами и замиряет их кровью. Папа Римский объявляет новые Крестовые походы. Иногда вспыхивает мятеж — и тогда сам дьявол не разберется, кто на кого поднял оружие. Война — это наша кровь, отче, наш основной продукт, который мы потребляем безостановочно. Мы так давно поставили ее на конвейер, что уже позабыли, как это — жить в мире. У нас нет мира, есть только вечная война, которая будет длиться до конца времен, до тех пор, пока хоть один человек живет на этой проклятой старыми и новыми богами планете. Мы — истые дети войны, отче, и мы будем биться даже в котлах ада!

— Человек грешен, — задумчиво сказал отец Гидеон, крутя в руках пустой стакан.

Прозвучало это слабо, едва ли не извиняющимся тоном.

— И поэтому Церковь решила не доверять ему карт, а? Поэтому с такой неохотой одобряет для внешнего пользования свои технологии, и с такой же готовностью карает за те, на которых нет соответствующего клейма. Я читала, что были времена, когда Церковь была врагом наук и технологий, это было еще задолго до проклятых чумных веков. Теперь Церковь не просто приняла в себя науку, она и стала наукой! Все ученые носят сутаны, и все лаборатории осенены крестами. Генетики, молекулярные и атомные физики, нейро-хирурги, зодчие электронных машин, инженеры, проектировщики, электроники… Все они стали аббатами, настоятелями, деканами, приорами, кардиналами и диаконами. И в лабораториях им прислуживают аколиты и министранты. Человек, осмелившийся дать миру что-то новое, объявляется злонамеренным алхимиком и еретиком.

— Технологии — это огонь, дочь моя. Этот огонь служит путеводным факелом для человека, дерзнувшего изучить ледяную темноту созданного Господом мира. Без этого огня он погибнет, замерзший и сбившийся с пути. И мы поддерживаем этот огонь, даем ему сил и снабжаем топливом, делая его ярче и теплее. Но в то же время мы слишком хорошо знаем, на что способен человеческий разум, который слаб и беспомощен по своей природе. Мы слишком просто устроены, Альберка. Мы хватаем без разбору то, что нам нравится, и требуем все больше. Мы склонны забывать причины, но не устаем требовать новых результатов. Мы жадны, как были жадны наши деды и прадеды, и первые люди, увидевшие мир до появления огня, и так же жадны будут наши глубокие потомки. Дай нам краюху хлеба, и мы, не рассуждая, схватим ее всю без остатка. Так уж устроен человек. Мы тянемся к тому, в чем видим благо, а дотянувшись, причиняем беды себе и окружающим. Первый пожар вспыхнул тогда, когда человек, согревшийся в огне первого факела, швырнул его в солому своего дома, потому что уверился в том, что огонь — это высшее благо, и захотел, чтоб его сделалось больше. А огонь — это грозная вещь, дочь моя. Он может греть, освещать путь, но он может и обжигать, испепелять.

— Мы не дети, отче, — упрямо сказала я, — Мы глупы, жестоки, жадны и чванливы, но мы уже выросли. Мы еще не раз обожжемся, но это необходимо. Человек, не обжигающийся, не испытывавший боли, не способен оставаться человеком. Человек — это… это право причинить себе боль. Именно тем мы отличаемся от зверей или ангелов в райских кущах — мы способны искалечить себя до полусмерти, и иногда нам действительно это необходимо чтобы понять что-то новое. Нам нужен этот проклятый огонь, чтобы двигаться дальше. Но не слишком ли вы привыкли ощущать себя его стражниками и благодетелями?..