Наоборот

Разве он не сам подверг себя изгнанию из общества? Разве он знал хоть одного человека, который попытался бы уединиться в созерцании, как он, заточиться в мечте? Разве он знал человека, способного оценить изящество фразы, утонченность живописи, квинтэссенцию идеи, – человека, душа которого была бы достаточно отточена, чтобы понять Малларме и полюбить Верлена?

Где, когда, в каком обществе должен он искать ум близнеца – ум, ушедший от общих мест, благословляющий молчание – как благодать, слабость – как утешение, сомнение – как тихую пристань?

В обществе, среди которого он жил до отъезда в Фонтенэй? Но, вероятно, большая часть тех дворянчиков, которых он посещал, еще больше опошлились в салонах, отупели за игорными столами и среди кокоток. Многие, наверное, женаты; они в течение своей жизни обладали объедками негодяев, теперь их жены обладают объедками негодяек.

«Какое роскошное перекрещение, какой прекрасный обмен – обычаи, принятые чопорным обществом!» – думал дез Эссент.

Разложившееся дворянство умерло; аристократия впала в слабоумие или в грязь! Она вымирала в своих зараженных потомках, силы которых понижались с каждым поколением, достигнув умственного состояния горилл инстинктами, бродившими в черепах конюхов и жокеев, или же, как Шуазёль-Пралены, Полиньяки, Шеврёзы, она утопала в грязи сутяжничества, что равняло ее по гнусности с другими классами.

Исчезли дворцы и замки, вековые гербы, геральдическая осанка и пышный вид этой древней касты. Земли, не приносящие больше доходов, вместе с замками были проданы с молотка, ибо тупым потомкам старинных родов не хватало золота на лечение венерического яда!

Самые энергичные и сообразительные теряли всякий стыд; они окунались в деловую грязь, пускались во все тяжкие, представали перед уголовным судом в качестве обыкновенных мошенников и служили прозрению человеческого правосудия, которое, не в состоянии всегда быть беспристрастным, в конце концов назначало их библиотекарями в тюрьмах.

Стремление к прибыли, зуд наживы отразились и на другом классе, всегда опиравшемся на дворянство, – на духовенстве.

На четвертой странице газет стали появляться объявления о лечении мозолей священником; монастыри превратились в аптекарские и ликерные заводы. Там продают рецепты или изготовляют: орден цистерианцев – шоколад, траппистин, семулин и настойку из арники; братья-маристы – целебную известковую двуфосфорнокислую соль и аркебузную воду; доминиканцы – антиапоплексический эликсир; ученики святого Бенедикта – бенедектин; монахи святого Бруно – шартрез.

Торговля охватила монастыри, где на аналоях, вместо антифонов, лежат большие торговые книги. Алчность века, как проказа, обезобразила церковь, согнула монахов над инвентарем и фактурами, превратила настоятелей в кондитеров и шарлатанов, послушников – в простых упаковщиков.

И, несмотря на все, только среди духовенства дез Эссент надеялся найти знакомства, соответствующие его вкусам; в обществе каноников, большею частью ученых и хорошо воспитанных, он мог бы приятно проводить вечера. Но было еще необходимо, чтобы он разделял их верования, чтобы не колебался между скептическими мыслями и порывами веры, поддерживаемые воспоминаниями его детства.

Нужно было иметь одинаковые с ними мнения, не признавать, – на что он охотно соглашался в минуты горячей веры, – католицизма, слегка приправленного магией, как во времена Генриха III, и немного садизмом, как в конце последнего века. Этот специальный клерикализм, этот испорченный и артистически извращенный мистицизм, к которому он временами стремился, не мог быть даже предметом спора со священником, который не понял бы его или же с ужасом прогнал бы его от себя. В двадцатый раз волновала его эта дилемма. Он желал, чтобы кончилось состояние подозрения, против которого он тщетно боролся в Фонтенэй; теперь, когда ему приходилось менять образ жизни, он желал заставить себя верить, уйти в веру целиком, как только он найдет ее в себе, прилепиться к ней всей душой, уберечь ее, наконец, от всех размышлений, которые ее расшатывают и разрушают. Но чем больше он жаждал веры, тем дальше отодвигалось посещение Христа. По мере того как рос его религиозный голод, по мере того как он из всех сил призывал эту веру, как выкуп за будущее, как субсидию новой жизни, – вера являлась временами; расстояние, отделяющее от нее, пугало, мысли толпились в его уме, находящемся всегда в горении, отталкивали его слабую волю и доводами здравого смысла и математическими доказательствами отвергали таинства и догматы!

«Следовало бы удержаться от спора с самим собой, – с грустью подумал дез Эссент, – нужно бы закрыть глаза, отдаться потоку, забыть проклятые открытия, которые в течение двух веков до основания разрушили религиозное здание. К тому же, – вздохнул он, – это не физиологи, не неверующие разрушают католицизм, – сами священники своими неумелыми сочинениями разрушают самые твердые убеждения».