Написанные в истории. Письма, изменившие мир

К чему я буду тебя мучить? Дорогая! К чему обманывать себя, мучить тебя и так далее. Мы ничем не можем быть друг для друга и слишком много друг для друга значим. Поверь мне, когда я говорил с тобою со всею ясностью, ты была во всем со мною согласна. Но именно потому, что я вижу вещи лишь такими, каковы они есть, это и приводит меня в бешенство; покойной ночи, ангел мой, и доброго утра. Я не хочу увидеть тебя снова… Только… ты знаешь все… Это знают еще только сердце мое да подоплека… Все, что я мог бы сказать, глупо. Отныне буду видеть тебя, как видят звезды! – Подумай хорошенько об этом.

ЧЕТВЕРГ, 22 МАРТА 1781

Твоя любовь – как утренняя и вечерняя звезда: она заходит после солнца и встает до солнца. Словно полярная звезда, что, никогда не заходя, сплетает над нашими головами вечно живой венок. Я молю богов, чтобы они не заставили ее померкнуть на моем жизненном пути. Первый весенний дождь может помешать нашей прогулке. Растения он заставит распуститься, чтобы вскоре мы порадовались на первую зелень. Мы никогда еще вместе не переживали такой чудной весны, пусть у нее не будет осени. Прости! Я спрошу около 12 часов, что будет. Прощай, лучшая, любимая.

СУББОТА, 10 АВГУСТА 1782

Сегодня утром я окончил главу из Вильгельма, начало которой диктовал тебе. Это доставило мне приятный час. Собственно, я рожден писателем. Я испытываю самую чистую радость, какую едва ли когда испытывал, если напишу что-либо хорошо, согласно задуманному. Прости. Береги для меня душу моей жизни, моего творчества, моих писаний.

ЧЕТВЕРГ, 17 СЕНТЯБРЯ 1782, ВЕЧЕРОМ

Тихонько вернулся домой, – читать, перебирать и думать о тебе. Я рожден для жизни честного человека, и не понимаю, как судьба могла впутать меня в управление государством и в княжескую семью[68].

Для тебя живу я, моя Лотта, тебе, отданы все мои минуты, и ты остаешься моею, я это чувствую.

Вчера я махал носовым платком, пока мог тебя видеть, в пути я был с тобою, и только, завидя город, впервые ощутил пространство, отделявшее меня от тебя.

Я попытался точнее обдумать первую часть или, лучше сказать, начало моей сказки, и местами пробовал писать стихи; это у меня вышло бы, если бы у меня было достаточно времени и домашнее спокойствие.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17 НОЯБРЯ 1782

Рано, не до рассвета, но все же с рассветом, совершал я мое первое паломничество. Под твоими окнами поклонился я тебе и пошел к твоему камню. Теперь это единственное светлое место в моем саду.

Чистые небесные слезы падали на него; надеюсь, что в этом нет дурного предзнаменования.

Я прошел мимо моего покинутого домика, как Мелузина[69] мимо своего жилища, в которое ей не суждено было вернуться, и думал о прошлом, в котором ничего не понимаю, и о будущем, которого не знаю. Как много потерял я, когда должен был покинуть это тихое убежище! То была вторая нить, державшая меня, теперь я вишу только на тебе и, благодарение Господу, эта нить – крепчайшая. Последние дни я просматриваю письма, писанные мне за последние десять лет, и все меньше и меньше понимаю, кто я, и что мне делать.

Будь со мною, дорогая Лотта, ты – мой якорь среди этих подводных камней…

ЧЕТВЕРГ, 21 НОЯБРЯ 1782

Ранним утром буду у тебя. Разлучить меня с тобою не могут ни жизнь, ни смерть, ни творчество, ни чтение деловых бумаг. Cнегy радуюсь, он приводит мне на память прошлые зимы и многие сцены твоей дружбы. Прощай, сладкая греза моей жизни, успокоительный напиток для моих страданий. Завтра у меня чай.

Сообщи мне твой день.

ВЕРОНА, 18 СЕНТЯБРЯ 1786

На крошечном листочке даю о себе весточку возлюбленной, не говоря ей, однако, где я. Я доволен, и только хотел бы разделить с тобою то прекрасное, которым наслаждаюсь, – желание, охватывающее меня часто с острою тоскою.

Я вел точный дневник, и заносил в него все замечательное, что видел, о чем думал, и, по моему расчету, ты можешь получить его в середине октября. Ты, наверное, обрадуешься ему, и мое отсутствие даст тебе больше, чем часто дает мое присутствие. При этом ты найдешь и несколько рисунков. Впоследствии больше! Не говори, однако, никому о том, что получишь. Прежде всего – это исключительно для тебя. Над Ифигенией много работаю и надеюсь заслужить благодарность и тех, что любили древность. Я должен сказать так много, и не могу говорить, не выдавая себя или не делая признаний. Ты в Кохберге и мои мысли там, с тобою. Поклонись от меня Фрицу![70] Меня часто огорчает то, что он не со мною. Если бы я знал, что знаю теперь, я взял бы его с собою. Я на хорошей дороге, и это путешествие принесет мне сразу большие преимущества. Прости! Сердечно радуюсь, что увижусь с тобою и все тебе расскажу.

Ибо то, что говорил студент: «Чем был бы дом, если бы я его не видел», я могу применить удачнее, сказав: «К чему мне все это видеть, если я не смогу сообщить всего этого тебе?» Тысячу раз прощай, поклонись Штайну[71], Имгоф[72] и малютке! Не забудь и Эрнста[73], о котором я часто думаю!

ТЕРНИ, 27 ОКТЯБРЯ 1786, ВЕЧЕРОМ