Написанные в истории. Письма, изменившие мир

После взятия белого Крыма, оказавшегося в оппозиции к советской власти, большевики объявили амнистию всем, кто сложит оружие. Огромное количество солдат и офицеров это сделали. И затем с ноября 1920 г. до ноября 1921 г. в крупных городах полуострова было казнено от 56 000 (советские источники) до 120 000–150 000 (независимые источники) солдат, офицеров, врачей, учителей и прочих так называемых врагов советской власти. Если взять советские данные по расстрелам и разделить на 365 дней, то выходит, что ежедневно, без выходных, в Крыму расстреливали по 153 человека. Среди бесследно исчезнувших был сын великого русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873–1950) Сергей Шмелев. Его призвали в армию в 1915 г., он служил в Туркестане, потом был отравлен газом, уволен с воинской службы и уже больным приехал к родителям в Крым. Нужно было на что-то жить, Сергей Шмелев работал в штабной канцелярии. Уезжать с врангелевцами не захотел, остался на родине. Прошел обязательную регистрацию у новой власти. Почти сразу его арестовали, он просидел несколько месяцев в тюрьме и был расстрелян в Феодосии в январе в 1921 г. без суда и следствия. Иван Шмелев долго пытался найти хоть какие-то сведения о сыне, но, не добившись результата, уехал в Москву, а оттуда, уже зная о гибели сына, в 1922 г. — в Германию, потом во Францию, где были написаны его лучшие произведения — «Солнце мертвых», «Богомолье», «Лето Господне», «Пути небесные». Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (в 1931 и 1932 гг.).

Иван Шмелев был похоронен на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, в 2000 г. его прах был перевезен в Россию и захоронен в некрополе московского Донского монастыря.

Письма к наркому просвещения Луначарскому[184] (1875–1933) — крик о помощи в поиске единственного и любимого сына. Болью, отчаянием, бессилием пропитано каждое слово писем. Пережитая трагедия, безусловно, нанесла огромную незаживающую сердечную рану и выкристаллизовала талант великого писателя. Именно поэтому его письма являются важной вехой в истории русской литературы.

Иван Сергеевич Шмелев — Анатолию Васильевичу Луначарскому

21-XII-20. Алушта, Д. Тихомировой

Многоуважаемый Анатолий Васильевич,

Пишу Вам, как писателю-товарищу и как лицу, стоящему во главе Наркома<та> по просвещению. Некому мне писать больше, я в отчаянии. Вы уж не посетуйте на меня. Можете помочь — помогите, или я погибну. Все же я российский писатель, сделал же я хоть что-нибудь доброго в жизни! Зла не делал. Умоляю, помогите. Дайте мне возможность работать как смогу. Выслушайте. Скоро 3 года, как я живу в Алуште. Приехал в июне <19>18 г. после тяжелой болезни. Сюда же приехал с фронта и мой сын, отравленный газами на Стоходе — чтобы увидеть нас, меня и мать. Он один у нас. Вернуться в Москву осенью б<ыло> невозможно, на Украине начались действия. В декабре 18 г. мобилизация захватила сына, и он подневольно попал в армию крымск. прав-ва как бывш. подпоруч<ик> артиллерии. В марте 19 г. сын внезапно эвакуировался с частью и 7 мес. мы не имели от него вести, считали погибшим. И вдруг, в начале ноября 19 г., мальчик мой вернулся, больной. Оказыв<ается>, был направлен в Закаспий, там болел желтухой и воспалением и получил по болезни отпуск. До конца марта 20 г. жил с нами, получая отсрочки по болезни. В конце марта фронтовая комисс<ия> признала его негодным к службе, но несмотря на хлопоты, сын не мог добиться отставки, т. к. в переходное время (Деникин Врангель), еще не выработаны были правила ухода в отставку. Негодные к службе д<олжны> были причислиться куда-ниб<удь> и ждать. И сын, не желая расстаться с семьей, причислился к местной комендатуре, где ему, как явно больному было поручено присутствовать от военного ведомства в городск. квартирном отделе. Вот и вся его служба в Алуште. При строгом переосвидетельствовании, когда брали и туберкулезных, в октябре 20 г., ему дали 3<-ю> категорию, 2 п<ункт> — служба в тылу, в условиях мирного времени. Через 2 недели началась эвакуация. Мы имели бы возможность уехать, прямо скажу, но у меня не было сил покинуть родное. Тоже и мой мальчик. Он прямо заявил, — что бы ни было, он из России не уедет. И он остался с открытой душой, веря, что его поймут, что он, сколько сможет, будет работать для новой России, советской, большой, всенародной России-республики… Искренно и готовно остался, веря в новое. Тоже и я — с волей работать, как писатель, как смогу. Мы остались. Все эти годы мы жили в большой нужде (у меня здесь глинобитный домик в 2 комн. и 400 са<жень>). Жили на скудный заработок от чтений в Алуште моих рассказов (за эти 2 1/2 г. я не переезжал черты города), от издания дешев. библиотеки, с гонорара за «Неупиваемую чашу» в сборнике «Отчизна», за редкие очерки в неофициальных газетах, едва живших. За эти 2 1/2 г. я не пошел ни на какую службу, ни к какому правит-ву, желая быть свободным. И был свободным. Мы жили в нужде великой.