Наплывы времени. История жизни

Все это нисколько не занимало меня в тот день, когда я приехал выбирать место под мастерскую, чтобы, построив ее, полностью отключиться от мира и сосредоточиться на том, что пока едва брезжило в моей голове. Недалеко от дома в лесу я нашел невысокий холм, вернулся в Нью-Йорк и вместо того, чтобы сесть за работу, носился с планами будущего строительства, имея, правда, весьма смутные представления о том, как строятся дома. Двое плотников возвели бы строение десять на двенадцать футов за пару дней. Однако у меня было ощущение, что я должен все сделать сам — построить на земле жилище, настелить пол и, усевшись, отправиться в рискованное путешествие в глубь самого себя. Пока за душой у меня были две первые реплики: «Вилли!» — «Все в порядке. Я вернулся», — а также сцена смерти главного персонажа. На большее я не мог и не имел оснований рассчитывать, пока у меня не будет собственной мастерской с четырьмя стенами, двумя окнами, полом, крышей и дверью.

«Все в порядке. Я вернулся» снова и снова прокручивалось в голове, пока я пытался понять, как без посторонней помощи соединить на весу стропила. Наконец я их пригнал на земле и, крепко сколотив, поднял наверх. Когда дом был подведен под крышу, это показалось чудом, как будто я подчинил себе дождь или остудил солнце. И все-таки внутри скребло, что я не смогу одолеть двух первых фраз. Писать я начал с утра — мастерская стояла некрашеной, в ней пахло сырой древесиной и опилками, пакеты с гвоздями были свалены вместе с инструментом в углу. Апрельское солнце набрело на окно и залило комнату светом; на диких яблонях появились первые бледно-голубоватые листочки. Я писал до темноты, пообедал, вернулся за стол и продолжал работать до какого-то неопределенного предрассветного часа между полуночью и четырьмя. Я пропускал куски, которые мне казались достаточно легкими, и переходил к частям, которые требовали работы, чтобы вписаться в целое. К утру из двух действий одно было готово — я написал половину пьесы. Ложась спать, я неожиданно понял, что плакал, — глаза сильно щипало, горло першило от того, что я кричал и смеялся, проговаривая реплики вслух. Проснулся я совершенно разбитым, с таким ощущением, как будто, отыграв четыре часа в футбол или теннис, должен был встать и снова играть. Второе действие я писал шесть недель.

Во время работы я почти все время посмеивался над Вилли, который находился в столь непримиримом противоречии с самим собой, что, развеселившись, я однажды придумал название пьесы — «Смерть коммивояжера». Смерть всегда придавала заглавиям возвышенность и строгость: «Смерть приходит за епископом», «Смерть и Девушка»… Теперь к ней будет взывать недотепа, шут, не человек, а скопище нелепостей: в этом было что-то забавное и в то же время напоминавшее бельмо в глазу. При этом где-то глубоко, в отдаленном уголке сознания, таилась политическая подоплека: в воздухе попахивало новой «Американской империей», ибо Европа, что не вызывало сомнений, если не умерла, то умирала. И мне захотелось показать нашим новым кормчим и самоуверенным магнатам труп их правоверного приверженца. На премьере женщина, чье имя я хочу сохранить втайне, назвала пьесу «бомбой замедленного действия, подложенной под американский капитализм». Надеюсь, это так, по крайней мере она была подложена под всю ложь, псевдожизнь капитализма, вообразившего, что, взобравшись на холодильник, можно дотянуться до облаков и победно помахать Луне оплаченной закладной.

Тридцать пять лет спустя реакция китайской публики на постановку «Смерти коммивояжера» подтвердила то, что с десятилетиями становилось все очевиднее по мере появления сотен постановок в различных уголках света. Вилли Ломен при всех системах оказывался типичным представителем нас самих. Китайцы осуждали его за ложь, за обманчивое самопревознесение, за аморальное поведение, но при этом не могли не узнавать себя. И секрет заключался не в том, что Вилли олицетворял определенный тип человека, а в том, чего он хотел. Он хотел преодолеть безликость и бессмысленность, любить и быть любимым и превыше всего хотел, чтобы с ним считались. Когда он рычал: «Я вам не какая-нибудь дешевка! Я Вилли Ломен, а ты Бифф Ломен!», это звучало в китайском театре после тридцати четырех лет бесконечной нивелировки людей как революционная декларация. (Пьеса была ровесницей китайской революции.) В 1948 году в Коннектикуте трудно было предположить, что я отправляю послание возрождающейся человеческой личности в Китае 1983 года. Особенно если учесть, что революция казалась тогда историческим завершением эпохи хаотического эгоцентризма и самодовольных восхвалений и открывала долгожданную эру торжества Разума. Ах да, я забыл рассказать об одном молодом студенте-китайце, который прямо в фойе театра в интервью компании Си-би-эс сказал: «Эта пьеса трогает нас, потому что мы тоже хотим быть первыми, богатыми и удачливыми». Что это, как не человеческая непредсказуемость, которая бежит тенет несвободы?