Наполеон

Понял ли Бонапарт, какой для него наступил великий день, когда 16 августа 1789 года в Оксоне произошел военный бунт? Солдаты вышли из казарм с революционными песнями, окружили дом полкового командира, потребовали выдачи полковой казны; перепившись, лезли к офицерам целоваться и принуждали их пить за свободу, плясать фарандолу.

Бонапарт смотрел на бунт с тем отвращением, которое всегда внушала ему революционная чернь. «Если бы мне приказали стрелять в них из пушек, то привычка, предрассудок, воспитание, уважение к имени короля заставили бы меня повиноваться без колебания».

Но это только одно из двух чувств его к Революции, а вот и другое: «Революция мне пришлась по душе, и равенство, которое должно было меня возвысить, соблазняло меня». Скоро он поймет, что может сделать Революция и для его отечества.

«Все изменилось мгновенно, – пишет он с Корсики. – Электрическая искра блеснула из недр того народа, которым управляли наши тираны. Освободившись, он хочет, чтобы и мы были свободны».

«Да здравствует Франция! Да здравствует король!» – кричала толпа на улицах Аяччо под звон колоколов и треск фейерверков, когда получен был декрет Национального собрания о принятии Корсики в братский союз французского народа как независимой и полноправной области.

«Великодушная нация, колыбель свободы, Франция! – плакал от радости старый Babbo Паоли. – Некогда мы проклинали французов как наших угнетателей, а теперь благословляем их как братьев и освободителей. Мы уже никогда не отделимся от этого благополучнейшего ныне правления!»

«Счастливая Революция!» – умилялись одинаково все, умные и глупые. Ангельским казалось детское личико новорожденного чудовища. Один Наполеон себя не обманывал. «Я ничему этому не верю», – пишет он на полях речи Жан-Жака «О причинах социального неравенства». Но сердце шепчет одно, а уста другое. «Человек! Человек! Как ты презрен в рабстве, как велик в свободе… Возрожденный, ты воистину царь Природы!» – бредит он, пьяный или только притворяясь пьяным от вина революции.

«Царь природы», однако, живет по-прежнему, в бедной комнатке оксонских казарм, как будто никакой революции не было. Комнатка в одно окно, со скудной мебелью: узкая кровать без занавесок, заваленный книгами и бумагами стол, на полу дорожный сундук, тоже с книгами, одно старое просиженное кресло и шесть соломенных стульев. Рядом, в еще более бедной комнатке, с тюфяком на полу вместо постели, живет двенадцатилетний брат его, Людовик, взятый им на воспитание, чтобы облегчить обузу мамы Летиции. Старший брат любит младшего с отеческой нежностью; тратит на него последние гроши: оба живут на три франка пять сантимов в день. Наполеон сам варит суп, а иногда оба сыты одним молоком с хлебом. Учит брата истории, географии, французскому языку и катехизису; каждый день водит в церковь к обедне и готовит к конфирмации, хотя сам уже не верит ни во что: «Теология есть клоака всех предрассудков и всех заблуждений».

Гордится его успехами: «Он будет лучшим в семье, потому что никто из нас не получил такого прекрасного воспитания… Мальчик прелестный, и, главное, с сердцем», – пишет он брату Жозефу.

Лежа целыми неделями больной, в перемежающейся лихорадке оксонских болот, по-прежнему читает, мечтает до изнеможения. Та же химера, как в детстве, пожирает сердце его мучительно-сладостно. Уже не о себе ли самом думает, когда в исторических заметках пишет: «Фараон Сезострис, в 1491 году до Р. Х., покорил всю Азию и дошел до Индии, посуху и по морю».

Или рядом с логарифмами для исчисления траектории пушечного ядра: «Драгоценные каменья, блестевшие на военном уборе одного из персидских царей, стоили 26 000 000 франков». В тусклом свете сальной свечи сказочно мерцают эти каменья – Шахерезада с логарифмами.

Не думает ли тоже о себе, когда пишет о Кромвеле: «Мужественный, ловкий, хитрый, лживый, пожираемый ненасытным огнем честолюбия, он изменяет первым республиканским чувствам своим и, вкусив от сладости власти, желает властвовать один»?

И уж конечно, о себе думает, когда говорит о великом человеке: «Несчастный! Я его жалею: он будет удивлением и завистью себе подобных и самым жалким из них… Гении суть метеоры, которые должны сгорать, чтобы освещать свой век».

И, может быть, «род магнетического предвидения», по слову Бурьенна, останавливает руку его, когда, перечисляя английские владения в Африке, он пишет эти четыре слова:

Святая Елена, маленький остров…

A дальше пустая, немая страница – Судьба.

В то время, 1791–1793, происходит на Корсике то же, что во всей Франции: старый порядок рушится, нового нет, и воцаряется анархия. «Счастливая Революция» кончилась; ангельское личико новорожденной становится дьявольским лицом террора. Вся земля в огне и крови.

Наполеон снова в отпуске на Корсике. Очертя голову кидается в революционные клубы, комитеты, заговоры и уже не из книг, а на деле учится войне и революции.