Наполеон и женщины

Когда Наполеонъ выказывалъ, такимъ образомъ, свое доверіе, выставлядъ его на видъ и подчеркивалъ, руководило ли имъ при этомъ исключительно чувство любви? Играли ли здесь какую-нибудь роль политическія соображенія? Разсчитывалъ ли онъ, что Австрійскій Императоръ, встретившись лицомъ къ лицу со своей дочерью и внукомъ, отведетъ ударъ и не решится, не сможетъ нанести его? Ставя Императрицу впереди, на сторожевомъ посту, не подготовлялъ ли онъ этимъ, на случай непоправимыхъ превратностей судьбы свое личное отреченіе, спасающее, по крайней мере, династію? He думалъ ли онъ, что Европейскіе государи, видя на троне уже не его, a одну изъ своихъ, и не изъ наименее знатныхъ, не решатся свергнуть ее, примутъ и подтвердятъ подстановку, произведенную имъ самимъ, и вместо того, чтобы изгнать его сына, сочтутъ себя заинтересованными сохранить за нимъ тронъ.

Все эти соображенія были бы допустимы, если бы Наполеонъ отчаялся въ успехе уже въ апреле 1813 г., до Лютцена, до той первой кампаніи, во время которой онъ на каждомъ шагу съ такой силой выказываетъ веру въ свою судьбу. Что относительно Австріи у него была какая-то задняя мысль, что онъ смотрелъ на Марію-Луизу, какъ на верный залогъ союза, что онъ полагался на родственную связь, на добросовестность Франца II не какъ Императора, но какъ тестя, все это несомненно.

Чтобы разгадать чутьемъ такой заговоръ, какой составила противъ него европейская аристократія, чтобы понять, что эта, брошенная къ нему въ постель, молоденъкая девушка была приманкой, придуманной коалиціей олигарховъ, съ целью завлечь его въ западню, нужно было самому обладать такой коварной душой, какой не могло быть ни у единаго Француза Революціи – ни у Талейрана, ни даже у Фуше. Чтобы придумать и разработать этотъ планъ, чтобы объединить въ коалицію вокругъ этого свадебнаго ложа всю ненасытную ненависть старинныхъ дворовъ, необходима была глубина развращенности, возможная только въ аристократическихъ обществахъ, – въ техъ обществахъ, которыя по традиціи и по воспитанію привыкли совершенно не считаться съ совестью, которыя сознательно попираютъ все божескіе и человеческіе законы, не уважая ничего, кроме своихъ интересовъ, и преследуютъ свои цели, не разбираясь въ средствахъ, не считая позорнымъ ни одно изъ нихъ, а темъ менее то, которое у нихъ наиболее въ ходу: любовь. Речь шла о томъ, чтобы дать не любовницу, а супругу. Ее дали: что за беда, если при полномъ успехе задуманнаго, когда колесница пройдетъ по телу нечестивца, осквернившаго святую святыхъ, – въ ея ступице окажутся куски трепетнаго тела и волосы эрцгерцогини! Если эта женщина останется жива, ей устроютъ ея судьбу, и она утешится. Если погибнетъ, темъ хуже! Для такой игры надо рисковать, и только женщина…

У Наполеона не возникало ни малейшаго подозренія на этотъ счетъ. Никогда онъ не допускалъ, чтобы его жена была въ заговоре съ его врагами; въ этомъ онъ былъ правъ, потому что ее не нашли даже нужнымъ предупредить, и, действуя вполне искренно, она играла свою роль лучше, чемъ если бы ей внушили ее. Только гораздо позже, на святой Елене, Наполеонъ началъ связывать, да и то не вполне (потому ли, что ему противно было углубляться въ подобныя вещи, или потому, что у него не было охоты осветить эту важнейшую причину своихъ пораженій), свой второй бракъ съ событіями, которыя последовали за нимъ. «Это была пропасть, – повторялъ онъ, – которую прикрыли мне цветами». Но онъ словно и не желаетъ останавливаться на этомъ, его нисколько не влечетъ заглянуть поглубже въ эту бездну гнусности. Онъ, повидимому, старается помешать тому, чтобы его жена и память о ней оказались загрязнеными, старается, чтобы передъ судомъ исторіи на нее не пала хотя бы доля ответственности въ великой драме, одной изъ главныхъ пружинъ которой было ея неведеніе и которая, если смотреть на нее не предубежденными глазами, встаетъ предъ нами, словно одна изъ драмъ Эсхила, глубокая, простая, естественно-героическая.