Наполеон III. Триумф и трагедия

Французский историк Жан-Франсуа Солнон, исследовавший тему интимной жизни венценосной пары, следующим образом охарактеризовал взаимоотношения Наполеона III и Евгении: «Если окружение императора, судя по всему, не догадывалось, насколько скудно отвечала императрица на пыл своего супруга, то император все прекрасно чувствовал и легко находил при дворе дам, готовых утолить его желания. Полуофициальная, довольно длительная связь с мисс Говард… должна была, тем не менее, подойти к концу. После того как Наполеон вернул ей деньги, которые она ему одолжила, и предложил ей земли Борегар, в честь чего она позже изменила свою фамилию, ему необходимо было отделаться от нее.

Императрица, уже ждавшая ребенка, в начале февраля 1856 года заметила появление еще одной соперницы: молодая, с точеной фигуркой, самовлюбленная, как Нарцисс, графиня ди Кастильоне, о ком принцесса де Меттерних отозвалась, что никогда не видела подобной красоты. Евгения обнаружила связь мужа в начале лета на ночном празднике, устроенном в Вильнёв-Летан, неподалеку от Сен-Клу: император незаметно покинул общество гостей вместе с прекрасной итальянкой, а по возвращении ее платье оказалось „мятым-премятым“.

Евгения не видела конца этим семейным огорчениям. Не успела завершиться идиллия с Виржинией ди Кастильоне (осенью 1857 года она впала в немилость), как в жизни императора появилась еще одна женщина — неотразимая Марианна Валевская. Тоже итальянка, она была замужем за министром иностранных дел и внебрачным сыном Наполеона I, „настоящая маленькая плутовка, которая сумела, — писал Вьель-Кастель, — хоть и спала с императором, стать подругой императрицы“. Ни одной из фавориток сердце Наполеона не принадлежало полностью: он не умел хранить верность возлюбленным и очень быстро покидал их ради еще более роскошных красавиц.

Император постоянно изменял жене, а Евгении приходилось терпеть, что муж весело называл „маленькими развлечениями“. Реакция униженной супруги со временем менялась. В первые годы у четы часто случались семейные сцены. Евгению больше злило, что муж нарушил обещание и попрал священные узы брака, нежели то, что он имел неудержимую склонность к альковным забавам.

Наполеон давал жене и другие поводы жаловаться и бушевать, но отныне у нее был сын, которого она нежно любила, да и общественные обязанности увлекали ее. Впрочем, император, огорченный упреками Евгении, продолжал, хоть и не пытаясь заработать ее прощение, проявлять нежность к жене, показывая ей свою привязанность. Когда, узнав о новой выходке мужа, императрица решила немедленно уехать из Парижа в Биарриц или на воды в Швальбах, что неподалеку от Висбадена, он, в попытке успокоить, написал ей ласковые слова: „Еще один день, когда я не вижу тебя, и поверь…, я счастлив только с тобой“. Или: „Для меня ты — жизнь и надежда“. Не переставая страдать, Евгения, в конце концов, тоже начала изменять и пыталась таким образом закрывать глаза на реальность. На смену любви пришла дружба, а оскорбление, нанесенное самолюбию, сгладилось. Не имея возможности помешать похождениям легкомысленного супруга, Евгения научилась справляться со своей горечью»[1385].

Семейные скандалы императорской пары быстро становились известными при дворе и ближайшему окружению. Горячий испанский нрав Евгении выплескивался наружу, и она сама прилюдно могла устроить «разборку» мужу. Может быть, это обстоятельство также не в последнюю очередь повлияло на то, что впоследствии многие стали считать доподлинным фактом: императорский двор и сама атмосфера Второй империи стимулировали погоню за удовольствиями и тем самым способствовали распущенности нравов. Через двадцать с небольшим лет Леон Гамбетта в пылу политической борьбы бросил своим соперникам-бонапартистам желчный упрек, что они во время Второй империи были «охотниками за удовольствиями».

И все же было бы несправедливо обвинять Наполеона III, его двор и элиту империи в исключительной распущенности и пороках. Королевские круги, старые аристократы и новая промышленная буржуазия в остальной Европе были ничем не лучше. Вольные нравы, адюльтер, скандалы и прочие «прелести» были характерны и для других стран. В той же Третьей республике, которая пришла на смену Второй империи, «чистота нравов» оказалась также не на высоте. Республику бесконечно сотрясали «пикантные истории», скандалы и громкие отставки.

Единственное, что выделяло императорскую Францию на общем фоне, — это то, что страна в середине XIX века стремительно менялась и заняла доминирующее место на континенте. А как водится со всем новым и неизвестным, оно и притягивает, и отпугивает. Так и «французские нравы» времен империи манили, завораживали и отталкивали одновременно. Просто Франция была в центре международного внимания.

* * *