Наполеон, или Миф о «спасителе»

18 апреля 1802 года в праздник Пасхи многочисленной религиозной манифестацией во вновь открытом для богослужений соборе Парижской Богоматери было торжественно отмечено возвращение к «свободе вероисповедания». По окончании службы генерал Дельмас, ярый республиканец, будто бы проворчал: «Ну и капуцинада! Какая насмешка над ста тысячами погибших ради того, чтобы покончить со всем этим». Несправедливый упрек. Не считая эпохи террора, когда в глазах общества католицизм и монархия составляли одно целое, Революция не была враждебна церкви. Гражданская конституция духовенства оказалась несчастьем куда большим, чем спланированный заговор против христианства. Народное воодушевление, вызванное окончанием гражданской войны, смело оставшиеся запреты и превратило своевременно опубликованный Шатобрианом «Дух христианства» в бестселлер.

Словом, Первому Консулу удалось достичь двух целей: восстановить религиозный мир и подчинить церковь государству. Что касается первого пункта, то Людовик XVIII сразу понял, какую опасность представляла для него утрата опоры в лице католицизма. Узнав о начале переговоров, он тут же направил верительные грамоты Мори, представлявшему его интересы перед папским престолом, чтобы не допустить какого бы то ни было соглашения между папством и «чудовищным правительством, которое вот уже десять лет ввергает Францию в скорбь». Однако Пий VII отослал Мори назад в его диоцез на Монтефиасконе. Роялисты в резких выражениях давали выход своей ярости в связи с подписанием Конкордата. Жозеф де Местр писал: «Я от всего сердца желаю папе такой же смерти (и по той же причине), какую я пожелал бы своему отцу, если бы завтра ему случилось запятнать меня позором». Слабость роялистской оппозиции 1803–1809 годов в какой-то мере объясняется умиротворением религиозного конфликта.

Впрочем, победа, одержанная Бонапартом над Римом, оказалась недолговечной. Он хотел вывести духовенство из подчинения папскому престолу и поставить его в зависимость от государства. Но был ли у галликанской церкви, имевшей право на существование в условиях христианской монархии, хоть какой-то шанс выжить в атеистической республике? С чего бы это стала она отдавать предпочтение не папскому престолу — центру всемирного христианства, — а главе государства, который цинично заявлял, что видит в ней лишь свою социально-политическую опору? Дювуазен, епископ Нантский, друг Фуше и один из наиболее преданных сторонников Империи, в таких словах выразит отчаяние, охватившее епископов в пору конфликта между духовенством и Империей. «Я умоляю императора, — диктовал он в 1813 году за несколько часов до своей смерти, — вернуть свободу Святому Отцу. Его неволя омрачает последние мгновения моей жизни».

К миру на континенте

Консульство застало Францию в состоянии войны со второй коалицией, в которую входили Австрия, Россия и Англия. Хотя в сентябре 1799 года и удалось не допустить иноземного вторжения, необходимость заключения мира стояла по-прежнему остро. Разве не воевала страна со всей Европой более семи лет? Бонапарт в полной мере смог ощутить рост своей популярности после подписания Кампоформийского мирного договора.

Придя к власти, он обратился к Англии и Австрии с мирными предложениями, однако ни премьер-министр Питт, ни канцлер Тугут не пожелали начать переговоры. Ответ Англии прозвучал оскорбительно. «Разве якобинство Робеспьера, Триумвирата и пяти директоров хоть в чем-то изменилось, сконцентрировавшись в человеке, воспитанном этой средой?» — возгласил Уильям Питт. Впрочем, Бонапарт и не рассчитывал на положительный отклик; этот политический демарш обеспечил ему поддержку общественности. «Монитор» парировал наскоки английской прессы анонимными статьями, надиктованными, без сомнения, самим Первым Консулом: «Подвергать оппонента оскорблениям — очень древний обычай. Нельзя не признать, что в этом деле англичане оставили нас далеко позади».

Перед Бонапартом открывались две возможности разделаться со своим ближайшим противником — Австрией: заключить союз с Турцией, на манер Франциска I, или с Пруссией в духе Людовика XV. Дескорш де Сент-Круа, посланный в Константинополь для урегулирования с султаном вопроса об оккупации Египта, полагал, что его миссия будет полностью выполнена, если ему удастся договориться о выводе французских войск из Эль-Ариша. Что же касается прусского короля, то Первый Консул направил к нему с дипломатическим поручением верного Дюрока. Дюроку был оказан благосклонный прием: Берлин не возражал против такого сближения, в результате которого Пруссия могла бы рассчитывать на приращение своей территории за счет Германии. И все же Га-угвиц ограничился лишь пространными рассуждениями.

Когда же Бонапарту стало известно, что, после того как англичане нарушили соглашение о капитуляции французских войск из Эль-Ариша, Клебер одержал победу над турками в Гелиополисе, его намерения резко изменились. Вновь охваченный давней восточной грезой, желая удержать завоевания египетского похода, он принял решение впредь не обсуждать, а диктовать условия мира.