Наполеон - исчезнувшая битва

Ибо подлинные времена величия и поклонения прошли. Я как-то сказал Жозефине: "Я слишком поздно родился. Я прошел прекрасный путь, чего тут гневить Бога! Можно считать, что я уже повелеваю Европой... А вскоре всю ее завоюю... И, может быть, покорю Англию. И моя империя охватит больше земель, чем империя Александра Македонского. Но и тогда нельзя будет сравнить мое могущество с величием Александра. Завоевав Азию, он объявил себя сыном Юпитера, и весь Восток ему верил. Если бы я объявил себя сыном Отца Небесного, любая рыбная торговка подняла бы меня на смех..." Жозефина посмотрела на меня в ужасе, как на сумасшедшего. А я ведь шутил. Да, шутил...

Император помолчал и добавил глухо:

- Жалкий век лавочников! Величия не осталось на мою долю... Всюду стена!

Он долго сидел, задумавшись. Потом сказал:

- Вычеркните последнее... - И продолжил: - Коронация примирила меня со старыми аристократами. Я разрешил им вернуться. И они радостно возвращались. С каким изяществом они произносили знакомые слова: "Сир... Мадам..." Слова их молодости!

После коронации мои генералы стали маршалами. Эти сыновья лавочников, трактирщиков, булочников должны были носить придворные костюмы. Но бархат, мундиры с золотым шитьем плохо сидели на израненных телах... А их супруги должны были учиться танцевать и вести беседу так, чтобы Европа не померла от смеха. И это было ох как нелегко! К примеру, жена маршала Лефевра, камергера моего двора, известная в юности в одном портовом заведении под прозвищем "Мадам без церемоний", никак не могла забыть свой живописный жаргон...

Вчерашние консулы теперь именовались архиканцлером и архиказначеем, Талейран - обер-камергером, а Фуше - графом... Первое время многие (как и я) сохраняли юмор и подшучивали над переменами. Но уже скоро желание придворного мундира или крестика Почетного Легиона у всех этих вчерашних якобинцев превратилось в какую-то неукротимую страсть. Даже у Фуше, столь нелепого в роскошной мантии и шитом золотом мундире... даже у него появился этот голодный блеск в глазах. Кровавому якобинцу и члену Конвента стало мало титула графа, и мне пришлось сделать его герцогом Отрантским и навесить на него Большой крест Почетного Легиона. И он гордо вышагивал во всем этом великолепии -- узкоплечий, с лицом мертвеца...

Теперь у меня был настоящий двор... и все же ненастоящий. Настоящим двором должны править женщины. А моим правили военные. И для них мой двор был лишь паузой между бивуаками. Да и женщина для них - только "отдых воина". И, пожалуй, прав был Талейран, когда сказал: "Какой скучный двор! Что делать: веселье не слушается барабана".

Создавая империю, я вынужден был позаботиться и об идеологии. Французы - как хорошенькая кокетливая женщина, их тянет к запретному. И газеты порой слишком весело смеялись над властью. Так что из ста шестидесяти газет, которые так славили мой приход к власти, я оставил только четыре... Для того, чтобы управлять прессой, нужны хлыст и шпоры. И я требовал от Фуше неустанной бдительности. Но он не всегда был на высоте. Например, в "La Publicite" осмелились намекать на наши трудности на польском фронте. Фуше не проверил статью. И мне пришлось написать ему: "Небрежность, с которой вы осуществляете надзор за прессой, заставляет меня закрыть эту газету. Это сделает несчастными ее сотрудников. Их беды целиком на вашей совести..." Постепенно я уменьшал размеры газет, чтобы было поменьше соблазна и места печатать рискованные материалы. За эти убогие размеры англичане презрительно называли их "носовыми платками". На что я искренне отвечал: "Моя мечта свести все публикации к объявлениям". Теперь важные статьи все чаще спускали из моей канцелярии. А когда какой-то жалкий редактор посмел сказать: "Мольер трудно жил при короле, но теперь ему жить было бы невозможно", я попросил передать глупцу, что люблю Мольера, но без колебаний запретил бы "Тартюфа"! И чтобы запомнили раз и навсегда: царство смутьянов закончено!

Пришлось заниматься, конечно, и книгами по истории. Имена Марата, Робеспьера, Дантона были напрочь вычеркнуты из них. Правда, нашлись хитрецы, которые придумали писать о них, как бы их осуждая... Я попросил Фуше все объяснить нашим умникам... И мерзавец со своей неподражаемой иезуитской усмешкой сказал авторам: "Нельзя ни в каком варианте! Ибо рождает печальные воспоминания о столь печальном прошлом. А дух нации должен быть бодр..."