Наполеоновские войны

А что же «народ»? После того как крестьяне революционной и наполеоновской эпохи часто восставали против наступления на традиционное общество, предпринимаемого французами и их приверженцами, вряд ли следовало ожидать, что крестьяне времён Реставрации станут сражаться за те идеалы, с которыми их отцы пытались столь отчаянно бороться. Между тем, что касается городских низших классов, то можно было бы противопоставить воинственность федератов 1815 г. традиционализму таких групп, как неаполитанские лаццарони, вдобавок даже ремесленники, которые теперь попали под растущее тяжёлое давление из-за упразднения гильдий и распространения машин, скорее всего противились бы революции точно так же, как и становились бы на её сторону (например, в Вандее ручные ткачи редко фигурировали в рядах участников происходивших одно за другим восстаний). Итак, хотя явлений типа крестьянских бунтов, разрушения машин и массового бандитизма было в изобилии, народ вряд ли являлся той революционной силой, о которой мечтало подполье.

Разумеется, к 1848 г. — а может быть, даже к 1830 г. положение резко изменилось, но в 1815 г. лишь один единственный фактор уберёг европейское революционное движение от полного упадка. Тогда как в восемнадцатом столетии войска всегда находились на стороне режима, теперь это прекратилось. Будь то в Швеции в 1809 г., в Пруссии в 1812 г. и во Франции и Испании в 1814 г., мы обнаруживаем пример за примером того, что армии вмешивались в политику, защищая свои профессиональные интересы: шведская армия, раздражённая причудами Густава IV и встревоженная его приёмами ведения войны, двинулась на Стокгольм, чтобы его свергнуть; Йорк, отчаянно старавшийся спасти свои войска, а может быть, и спровоцировать войну с Францией, по собственной инициативе прекратил военные действия против России; в апреле 1814 г. Наполеона заставили отречься от престола его же генералы; а в следующем месяце испанская армия, стремившаяся к отмщению за годы военных поражений и антимилитаризма либералов, восстановила абсолютную монархию. Тем не менее во Франции события 1814 г. предзнаменовывали восстановление нерушимых уз, некогда соединявших армию и престол, ничуть не больше, чем в Испании. Напротив, когда восстановленные бурбоновские монархии нарушали интересы военных, армии в резкой форме напоминали им о границах возможного: первый из целой серии военных мятежей против Фердинанда VII случился уже в сентябре 1814 г., а события Ста дней во Франции опять же произошли благодаря оскорблённой армии.

Итак, армии не были политизированы — французские войны просто наделили их — по крайней мере отдельные элементы офицерского корпуса — чувством своих корпоративных интересов, которому часто бросался беспрецедентный вызов. В то же время военные, брошенные силой обстоятельств в центр общественной жизни, повсюду приобрели большое самомнение. Как замечает Форд:

«К лучшему это или к худшему, но Наполеон, его и сражавшиеся против него военачальники придали военным… сочетание престижа и самосознания, необходимое для того, чтобы сделать их настоящей силой в гражданских делах»[355].