Наполеоновские войны: что, если?..

Очевидная цель политики Бурбонов состояла в том, чтобы искоренить в сердце солдат, если возможно, сии опасные чувствования и поселить в них привязанность к царствующему дому; армия была предметом всех их попечений; солдат старались ласкать и поощрять как можно более; но все ласки и похвалы они принимали так точно, как свирепая собака, ворча, принимает хлеб из рук нового хозяина. Напрасно напоминали о прежнем почтении к Генриху IV людям, которые, хотя и слышали о добродетелях сего монарха, но не менее знали, что его воинские деяния были столь малы в сравнении с подвигами Бонапарта, сколь нравственные качества превышали характер корсиканца.

Недуги почтенного старца не позволяли ему везде лично присутствовать, но наблюдение за ходом дел государственных чрез то нимало не ослабевало. При всем том солдаты и чернь парижская не умели оценить мирных качеств его и с сожалением воспоминали пылкую деятельность Бонапарта. В самом деле, деятельность экс-императора заслуживает удивления. Почти в одно время занимался он различными предметами: то галопировал пред войсками, то осматривал публичные работы; иногда видели его прогуливающимся в коляске; спустя несколько минут – рассматривающего в Лувре образцовые произведения художников. Для народа столь деятельного и тщеславного, как французы, сия везде-бытность заменяла все добродетели.

Слабое здоровье короля, препятствовавшее ему лично управлять армией, лишало его многих выгод. Ней, который, вероятно, искренно предан был своему государю до тех пор, пока не оставил его, хотел, чтобы он показался верхом в то время, когда французские полки проходили Париж. Но в оправдание короля ничего нельзя сказать трогательнее собственных слов его, начертанных в Манифесте: «Удрученный летами и двадцатипятилетними бедствиями, я не скажу вам подобно моему деду: соберитесь вокруг белых перьев моей каски; но я первый готов на все опасности, в которых не могу предводить вами».

При таких обстоятельствах все старания Бурбонов преклонить на свою сторону армию, чрез помещение в нее начальников, истинно преданных королю, не только остались без успеха, но и произвели всеобщее неудовольствие: некоторых из сих начальников не приняли корпуса, в кои они были отправлены; другие, хотя и заняли места, им назначенные, но не приобрели влияния, приличного своему сану, а иные, испытав явное негодование подчиненных им войск, принуждены были удалиться.

Но еще была другая важнейшая причина всеобщего негодования, хотя, по-видимому, она относилась более к армии. Французы, ревностнейшие из всех европейских народов к воинской славе, срывавшие столь долгое время пальмы побед, которые были единственным предметом их желаний, видели себя теперь лишенными первенства на поприще военном.

Воинская слава, столь дорого им стоившая, быстрое приращение государства и внезапный упадок – все это было уже для них предметом не восторга, а самых горестных воспоминаний. В Англии думали, что неисчислимые потери, понесенные Францией для утверждения своего могущества и поддержания воинской славы, охладили в ней жар к приобретению оной; но чувство скорби, потрясавшее французов при каждой новой конскрипции, уступило место тщеславию, возбужденному блеском первых побед. Несметные пожертвования и источники пролитой крови в глазах их ничего не значили в сравнении со славой Франции.

Когда народ, воодушевленный такими чувствами, видит в недрах своей столицы войска, которые он столько раз побеждал, – первое усилие его стремится к тому, чтобы свергнуть с себя иго тягостного уничижения. Благосклонное же обхождение победителей возбуждает в нем чувствование прежнего своего достоинства. «Знайте, что мы не побеждены еще; восстановление короля есть не что иное, как добровольный акт; всеобщая радость наша доказывает, что это только торжество мира по окончании войны, а не торжество Европы над Францией». Вот пластырь, которым французы старались закрыть глубокую рану свою. Сии простительные припадки тщеславия продолжались до тех пор, пока французы не забыли критического положения, в котором находилось их отечество; но по удалении союзных войск ничто не могло удержать порывов их негодования. Тысячи враждебных признаков, которые, будучи рассматриваемы отдельно, ничего не значили, в совокупности ясно показывали союзникам перемену, произошедшую в общем расположении умов.

Уважение, в границах которого удерживало французов присутствие победителей, вскоре ослабело; вид всякого иностранца напоминал им лишь собственное уничижение; карикатуры, фарсы и сатирические куплеты обнаруживали во всей силе раздраженное самолюбие великого народа. Равнодушие, с которым англичане позволили французам забавляться на счет победителей столько, сколько можно было позволить побежденным, не только не уменьшило их мстительности, но еще более раздражило оную.