«…До Тюмени идем, несем кандалы на помочах, а помочи надеваем прямо на шею, по-российски. И давят кандалы шею, давят плечи, а им и без того на ходу тяжело, все они ноют. По Сибири несем кандалы на ремешке, на поясу. По-сибирски легче!»;
«…Сибирь тем хороша, что врать не велит. В Рассее смирение напускай, а за углом делай что хочешь; в Сибири живи как хочешь и каков ты есть, не притворяйся, не заставляют»;
«…В России думают, что ты самый худой человек, коли «часы потерял, а цепочкой обзавелся», а в Сибири знают, что мы не хуже других и не лучше других! Живут и на воле люди хуже тебя, а идешь ты на канате затем только, что проще других, глупее, говорить надо. Значит — попался, хоронить концов не умел…»
Сибирь с ее тюрьмой и каторгой — тема для Гартевельда, безусловно, выигрышная. Вот только к ней требовалось изобрести особый заход, так как субкультура сибирских тюрем и каторги к тому времени была достаточно профессионально изучена и не менее профессионально описана. Родилось даже отдельное научное направление — «тюрьмоведение», заточенное на изучение пенитенциарной проблематики. И войти дилетанту в этот литературно-научный круг — ой как непросто.
Дилетанту, а тем более — иностранцу. После того как американец Джордж Кеннан основательно подсуропил российским властям своей книгой Сибирь и ссылка», у тех едва ли имелось желание продолжать экспериментировать над созданием позитивного образа ссыльно-каторжной системы России силами независимых иностранных экспертов.
А ведь начиналась история с Кеннаном вполне себе невинно.
В последней четверти XIX века ссылка как особый вид уголовного наказания массово практиковалась лишь в двух европейских странах — Франции и России[19]
. Неудивительно, что загадочное слово «Сибирь» и напрямую связанная с ним ссыльно-каторжная субкультура вызывали огромный интерес у зарубежных читателей. И тогда редакция нью-йоркского журнала «The Century Illustrated Monthly Magazine», желая опередить конкурентов и застолбить конъюнктурную тему за собой, решила отправить в Сибирь своего корреспондента. Выбор пал на молодого амбициозного сотрудника Джорджа Кеннана.К тому времени литератор и журналист Кеннан был достаточно плотно погружен в российский материал. Еще в двадцатилетнем возрасте, в 1865–1868 гг., он участвовал в изысканиях на Камчатке и в Сибири в качестве члена российско-американской экспедиции по устройству телеграфного сообщения между Россией и Америкой через Берингов пролив, о чем позднее рассказал в книге «Кочевая жизнь в Сибири. Приключения среди коряков и других племен Камчатки и Северной Азии».
В 1870-м непоседливый американец съездил на Кавказ и по итогам этой поездки опубликовал ряд статей в американских журналах. Причем впечатления от нового путешествия еще больше усилили его симпатии к царскому правительству. Вплоть до того, что даже в русских завоеваниях на Кавказе Кеннан видел исключительно «распространение цивилизации». Вообще, в первой половине жизни американец относился к России с почтением, а к политике царских властей — с пониманием. «Российское правительство, — публично заявлял журналист, — не менее демократично и либерально, чем американское; преследование же нигилистов — не произвол, а понятное стремление укрепить общественный порядок в условиях, когда разные социалисты и анархисты бросают бомбы в верховных представителей страны».
В мае 1885 года Кеннан и его напарник, художник Джордж Фрост, прибыли в Петербург и испросили аудиенции у товарища министра иностранных дел Влангали, в ходе которой поделились с чиновником своими масштабными замыслами. Кеннан (умница такая!) избрал абсолютно точную аргументацию: так как на Западе существует устойчивое предубеждение против российской тюремной системы, то правдивое ее изображение словами «независимого» наблюдателя принесет России прямую пользу и выгоду.