Напоминание старых истин

Очень много в нашей критике писали о подвиге Андрея Болконского, как он, подхватив знамя полка, пошел на французов под Аустерлицем и таким образом остановил или, вернее, приостановил их наступление. Но мне почему-то (сколько раз я ни перечитывал эту главу) кажется, что Толстой не придавал этому подвигу того значения, какое позднее исследователи его творчества приписывали ему. И дело тут вот в чем. Кампания 1805 года была ненужной России и русскому народу, и вся бессмысленность этой войны показана Толстым. И в этом плане подвиг Андрея Болконского, хотя Толстой и не подчеркивает это, тоже является ненужным. И это ясно видно по тем деталям, которые Толстой берет, наполняя картину жизни. Андрей взял знамя и побежал навстречу французам, он кричал «ура» и думал про себя: «Вот оно!», полагая, что за ним побегут отступившие солдаты, и они побежали за ним и на какое-то время задержали и опрокинули французов, но то, что видел Андрей перед собой, очень характерно и говорит о бессмысленности и всей кампании, и этого боевого эпизода. «...Он вглядывался только в то, что происходило впереди его — на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым набок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали». И когда Андрей был ранен, когда он падал, его мысль продолжала как бы вращаться вокруг этих двух — русского и француза, — единственное, что ему хотелось угадать: «убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки». И это ставшее уже знаменитым аустерлицкое небо Андрея — это лишь продолжение его восприятия бессмысленности сражения; здесь не случайно от конкретного образа, от конкретной мысли Толстой переходит к бесконечному пространству, к высокому небу и восклицает: «И слава богу!, что ничего, ничего, кроме тишины и успокоения, в мире нет».

Князь Андрей совершил подвиг по всем военным законам и своему гражданскому долгу, он совершил дело великое — поднял солдат в атаку. Но во имя чего? Ведь вопрос о Родине тут не стоял. России не угрожало — быть или не быть свободной после этого сражения. Но совсем иная интонация повествования, даже иное стилистическое построение фраз возникают тотчас, как только Толстой приступает к рассказу о событиях решающего значения. Как ведет себя Андрей Болконский на Бородинском поле? Он получает смертельное ранение от ядра, разорвавшегося у его ног, но этот совершенно не идущий в сравнение с первым подвиг его, что он не упал, не стал кланяться французским ядрам на виду у своих солдат и офицеров, этот кажущийся бессмысленным поступок его, в сущности, является великим подвигом мужества так, как его понимает и подает нам писатель.

Толстой, безусловно, понимал, что Аустерлицкое сражение было бессмысленным для России. Всем ходом повествования и ходом развития событий он говорит об этом. Но у него есть и непосредственная, прямая оценка этого события. Сам же Андрей Болконский, герой Аустерлица, перед Бородинским сражением говорит Пьеру: «Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, — и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться...» Что же касается сражения Бородинского, то тот же Андрей Болконский говорит о нем: «Мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!» Уверенность эта понятна. Потому что здесь дело касается главного — Родины, и всех — и офицеров и солдат — объединяет одно чувство, которое, как подмечает Болконский, «есть во мне, в нем, — он указал на Тимохина, — в каждом солдате».