Направить в гестапо

— Чего бы ты не сделал, — спросил Эмиль, — окажись мы в одной из твоих камер?

— Нет, нет, нет! — Штевер покачал головой. — Не что бы я сделал, а что меня заставили бы сделать. Вы меня совсем неправильно поняли. Я жалею людей, которые попадают туда. Но что я могу сделать для них? У меня нет никакой власти, не больше, чем у вас.

— Ты не должен работать там! — прошипела из угла Эрика.

— А что мне вместо этого делать? Подать рапорт о переводе на фронт с риском, что мне там оторвет голову? Это устроило бы вас больше? Послушайте, — сказал Штевер, приходя в отчаяние, — я не просился на эту работу, за меня все решил какой-то олух-чинуша, сидящий в кабинете на своей толстой заднице: обер-ефрейтор Штевер должен быть тюремщиком. Могло обернуться по-другому. Я мог оказаться на русском фронте. Но вот оказался в Гамбурге. Я считаю, это судьба, а противиться судьбе бессмысленно. Относительно того, что там происходит — так вот, скажите, моя ли в том вина? Разве я составляю законы? Разве я решаю, кому жить, а кому умереть? Ничего подобного! Какой-то толстый болван спускает приказ сверху, а я та мелкая сошка, которой надлежит его исполнять.

— За тебя просто сердце кровью обливается, — съязвил Эмиль.

— Послушай, — сказал Штевер, поворачиваясь снова к нему. — В этой жизни приходится сгибаться под бурей. Когда война кончится и колесо судьбы повернется — так и будет, не сомневайтесь, — я по-прежнему буду преспокойно охранять заключенных. Только уже других. Старых выпустят, новых посадят. А люди вроде тебя — он ткнул пальцем в грудь Эмиля, — люди, которых не принуждали выполнять приказания, как меня, люди, которые наживались, продавая выпивку поклонникам цыпленка[51], скорчат кислые физиономии. Интеллектуалы, мой друг, именуют это «немезис»[52].

Штевер презрительно бросил на стойку две марки и вышел из бистро.

На другой день лейтенанта Ольсена вызвали в кабинет Штальшмидта и вручили обвинительный акт, который требовалось подписать в трех местах. Ему любезно разрешили взять документ в камеру и дали час на ознакомление с ним.

Оставшись в одиночестве, Ольсен торжественно раскрыл документ и стал читать: