Напряжение

Он лежал на низкой деревянной кровати; солнечные лучи проходили в щель неплотно сомкнутых штор, косо пересекали кровать, едва не задев его лица, и упирались в стенку, оклеенную темными обоями. Он спал крепко и тихо, как спят под утро чрезмерно усталые, постоянно недосыпающие люди, и лицо его - узкое, с ямочкой на подбородке - было спокойно. Он не чувствовал ни подступающего солнца, ни долгого, пристального мальчишеского взгляда.

Мальчуган был худ, позвонки выступали под майкой. Он стоял на коленях возле самой кровати, раскинув тонкие безыкрые ноги, и время от времени подавал голос:

- Олежка… Олег! Ну?.. Ты живой? Ну, скажи хоть что-нибудь понятное. Слышишь?

- М-м?

- Тьфу ты черт! М-м, м-м… Не мыкай, а скажи: «встаю». Последний раз упрашиваю. Ну? Считаю до трех: раз, два… Я тебя брошу. - От долгого стояния на паркете коленки болели и, должно быть, на коже отпечатались узоры старинного дерева.

Олег вздохнул, вытянулся, раскинул руки, сжав кулаки, и долго, протяжно зевал. Потом повертел головой, разгоняя сон. И скинул ворсистое, похожее на шкуру теленка, одеяло:

- Ох, как хочется спать! Знал бы ты, как хочется спать!

- У тебя глаза красные, как у кролика, - сказал мальчик. - Так нельзя, загнешься. Небось ваш Буяновский, наверно, как вечер - так дома.

Олег хмыкнул:

- Ладно, ворчун, много ты знаешь… Тащи-ка лучше сюда дневник.

Петька проворно достал с подоконника мятый, потрескавшийся портфель, щелкнул замком.

- Пожалуйста. Все законненько, можешь не сомневаться.

- А это что?

- Тройка, вестимо… Зато вон она, четверочка! Блестит, миленькая. Вера Борисовна хотела еще плюс накинуть, да Лялька Иванова начала что-то спрашивать, она и позабыла. Мне всегда не везет.

- Постой, ты мне зубы не заговаривай. Тройка-то за что?

- А, исправлю. Подумаешь, озеро Баскунчак не мог найти. Карта-то во! Во всю стену. А озеро с горошину. Да и то, говорят, пересохло. Я ей все показал, кроме озера. И сразу трояк врезала. Она у нас знаешь какая, с ней…

- Обожди. Кто это «она»? Что за разговоры: «она», «ей»… Это же твой учитель.

- Но здесь-то ее все равно нет… - шепотом проговорил Петька и оглянулся. - Олег, а правда Наполеон не сам умер, а его отравили? - И подсунул «вечную» ручку: - Распишемся?

- Не слышал. Откуда ты взял?

- В журнале прочел. Совеем недавно раскопали могилу и увидели, что на волосах у Наполеона… м-мышьяк, что ли. Значит, его отравили. Может так быть?

- Наверно, может… Дома-то есть что-нибудь на завтрак?

- А как же. Холодная курица, вино и сандвичи. Кстати, что такое сандвич? Это бутерброд, да? С ветчиной?

- Не крутись. Я тебя толком спрашиваю.

Петька развел руками:

- Полбуханки хлеба, и та засохла. Бедняцкое хозяйство.

- Тогда давай в магазин. Живо! А я чайник поставлю.

Он порылся в кармане серого, из грубой ткани пиджака и протянул брату пять рублей:

- Все не трать… Да, я тебе вчера рубль оставлял. Видел?

- Фью, рубль. Что такое в наше время рупь? Раз - и нету. Обед в школе - двадцать копеек, тетрадки и резинка - пятак, газировка - пятак, в пирожковой…

- Все ясно, проваливай скорей. Никто не звонил?

- Не-а. Письмо тебе есть. На-столе, - уже в дверях бросил через плечо Петька.

Олег подошел к резному, довольно ветхому письменному столу, тронул бумаги, наваленные посредине крутой слежавшейся горой. Гора скрывала какие-то пузырьки, обломки карандашей, засохшие кисточки, старый галстук, бритвенные лезвия, хлебные корки и еще бог знает что. Он попробовал перевернуть ее, но бумаги заскользили, зашуршали, угрожая скинуть на пол чернильницу и рассыпаться. Тогда, вытащив руки, он похлопал ими одна о другую, откинул портьеры и растворил окно.

Воздух холодного апреля, смешавшись с солнцем и дворовым шумом, потек в комнату. Толстые, неуклюжие капли срывались откуда-то из поднебесья и нехотя падали на чистый уже от снега тусклый наличник. Падали, кололись на радужные брызги и щипали, щекотали грудь, живот…

2

Сверху видно, как бежит Петька. Остановился. К нему вразвалочку подошел мальчишка. Приятель. Разговаривают. Конечно, очень важные дела. Петька даже ногой шаркает в задумчивости. Крикнуть, как кричала ему, Олегу, мать? Не надо. Пусть сам познает ценность времени.

Ну да, жди, когда познает! Все на свете уже забыто.

Олег подвертывает язык, и короткий, но сотрясающий стекла свист мчится вниз…

Овальный двор всегда напоминал Олегу трубу саксофона. Где-то у ее основания рождалась песня улицы: рычали и фыркали свирепо грузовики-фургоны (в доме была булочная); звонко, точно пощечины, шлепались на асфальт плоские ящики из-под батонов; из раскрытых окон выплескивалась мешанина звуков - говор динамиков, музыка радиол, звонки будильников; мальчишечьи дисканты перепутывались с жужжанием шарикоподшипниковых колес на самокатах… Точно так же, как искры из костра, бесконечная, бестолковая эта мелодия устремлялась вверх. И чем выше, тем громче, пронзительнее она казалась.