Напряжение за границей

— Великий князь Аймара Катари желал бы знать, чем он и его семья могут помочь этому юноше до момента, когда он переоформит княжество на Аймара Инку.

— Вы знаете, уважаемый Катари, — тихо ответил он, глядя на будущего свекра. — Я всю жизнь ждал момент, когда этот юноша перестанет быть нужен. А сегодня он дарит княжество и идет бить моих кровных врагов.

— И что вы порекомендуете великому Аймара Катари?

— Не изволит ли он прогуляться с нами на войну?

— А что, так можно? — Переглянувшись с работодателем, уточнил переводчик.

— О, разумеется, это старинная русская традиция, — вежливо покивал князь.

— Вот как, интересно. И как же называется эта традиция?

— Nashih byut.

— Тогда, пожалуй, мы согласимся.

Глава 16

Столица — как стальная чаша, полная золота. Какой бы сильный урон ей не нанесли, золото застрянет в прорехах. Даже если разнести весь центр города — шелест золотых монет за семь-восемь месяцев все исправит. Останется только привыкнуть к новой линии горизонта: местами строители не удержатся, да пристроят пару-тройку этажей к заново возводимым домам, а где-то вместо объекта исторического наследия возведут-таки высотку. Пока все в строительных лесах и гудит огромной стройкой, не разобрать замысла архитекторов — даже на бумаге день изо дня меняются проекты, а единственно точными остаются лишь суммы взяток, которые предлагают и иногда даже берут. Каждый день бегают приказчики торговых домов, обивая пороги городского совета — ищут, дать бы кому денег, да урвать кусочек столичной земли, неожиданно ставшей свободной. Суета, нервы, подлость, связи — и ведь верят, что им-то точно удастся все изменить. А когда не получается — расстраиваются искренне, будто и в самом деле был у них шанс. Будто все уже не поделено месяцем раньше — в тихих кабинетах с высокими потолками.

Через пару лет туристов проведут по новым улицам и будут рассказывать про старую Москву: и если соврут, то не сильно. Дух города, что горел, перестраивался, был признан столицей Империи и с тех пор навязывал свою волю огромной территории, все еще здесь. И люди, которые формируют этот дух, тоже никуда не собирались уходить — даже если на их планы сбрасывают гору.

— Как вы могли допустить.

Первый Советник, князь Черниговский, до того меланхолично смотревший через окно Кремлевского дворца на город, невольно проверил взглядом, не открыты ли ставни — уж слишком холодом повеяло.

Между ставнями и окном был стол и кресло с Императором, но смотреть на государя в такие моменты не рекомендовалось. Равно как и думать, насколько он разъярен, раз эмоции пробиваются в реальность изменением температур.

Люди менее опытные изучали бы ковер на паркете под ногами, но князь Черниговский вину за собой не чувствовал и показывать ее языком тела не собирался. Более того, виновника Первый советник знал точно. Но быть первым чиновником империи — еще не означало, что можно забыть тягостное ощущение подчиненного перед начальником, всю эту невозможность возразить с раздражением:

«— Да час назад ты сам, болван, велел не пускать к тебе бояр посольских!»

А ведь те пришли: от всех родов, кои Император заманил в ловушку и поставил перед лицом неизбежного уничтожения. Приехали, прилетели, прибежали к стенам Кремля — искали встречи с государем, но получили отказ; пытались найти знакомых среди дворцовых чиновников, да что там: отчаявшись, ловили простых охранников за руку и, с мольбой глядя им в глаза, надевали на пальцы золотые перстни с самоцветами: лишь бы устроили встречу с Императором, лишь бы словечко в защиту передали!.. Словно не бояре, а те самые приказчики, что верили, будто могут все изменить…

Но государь сказал: «дожимаем», не желая лично выкручивать руки и принимать кабальные клятвы. Не старикам было уготовано отказаться от свободы в обмен на жизнь — эту ошибку должна была совершить клановая молодежь: ей простительно. Не будет ненависти у старых бояр к Государю, во всем обвинят они своих княжичей, что в трудный миг оступились, действуя не головой, а сердцем… А как поймут молодые, на что обрекли всех своих родичей — так тихо и повесятся, конечно, вину пытаясь искупить. Государь-император же даст послабления той клятве, но целиком не откажется — заслужив вместо ненависти уважение и почет. Ненависть — та внучке будет предназначена, что перегнула, негодница, по своей воле и разумению слова клятвы подсказав… Заодно и ее жизнь можно будет на что-то разменять — на всякий случай, чтобы не осталось в живых тех, кто рассказал бы, как все обстояло на самом деле.

Хороший был замысел, покуда все эти бояре, от которых все шарахались, будто от чумных, не исчезли за пару минут, словно не было их тут никогда — словно не падали на колени и не целовали чернильные руки. Лишь на лицах свидетелей останется изумление и обида: с пары-тройки стражников перед уходом бояре лично содрали собственноручно надетые перстни, а один излишне чванливый вельможа получил по морде.

— Ваше величество, ситуация не столь драматична…

— Да ты что?! — Хрястнул по подлокотнику кресла тяжелый кулак.