Наречённая. Книга 2 (СИ)

Я молча наблюдала, как она варит травы, и даже не могла вылезти из постели — надсмотрщик короля не уходил. Запах горько-пряный разлился по комнате, наполняя грудь особой влажной тяжестью кипящего снадобья. Тревога колыхала сердце, заставляя его болезненно сжиматься.

— Я не буду это пить, — ответила, когда повитуха протянула мне приготовленное снадобье.

Женщина отставила плошку и взяла простынь, расправив.

— Мне нужно осмотреть её, — повернулась к надсмотрщику, что стоял хоть и в глубокой тени, но всё же глазел на происходящее.

Он пожевал недовольно челюстями всё же вышел.

— Я не стану это пить! Уходи! — взвилась я, соскальзывая с постели в одной сорочке, попятилась к окну.

— Молчи, лучше молчи, ассару, у этих стен есть уши. Тебе придется довериться мне и исполнять приказы короля. Иначе мне не позволят к тебе приходить. А придёт кто-то другой, и тогда тебе будет худо, поверь. Лучше так.

— Значит, — горло свёл спазм, — он решил вытравить?

— Ты сильная, и плод в тебе сильный. Выдержишь. Нужно всего лишь потянуть время. Я не знаю, что будет дальше, но я не могу допустить того, что желает Ирмус, всеми силами помогу.

Её слова пугали. Всё оборачивается для меня слишком стремительно, как будто на скорости, и я вот-вот разобьюсь. Теперь я явственно чувствовала внутри себя изменения. С одной стороны, мне хотелось послать всех в Бездну, и пусть меня казнили бы, но с другой, что-то внутри меня сковывало, свивая по рукам и ногам стальными жгутами. Страх. Страх за жизнь, что появилась в моём теле. И паника, отчаянная, глухая, безумная. Я смотрела на повитуху, морозя её одичалым взглядом, я верно походила на волчицу, которую пытаются взять голыми руками. Я не могла на это согласиться. Как?! Нет, я не могу! Но повитуха была права — всё могло бы быть намного хуже.

Одна мысль, что во мне частичка того, кто причинил мне столько беды, заставляла сердце замирать и переворачивать всё во мне, весь привычный мир — спокойствие сменялось гневом, а попытки покушения вызывали всплески ярости такой силы, что я легко могла убить каждого, кто ко мне приближался. Это безумное противоречие сводило с ума. Я едва могла себя контролировать.

Повитуха подняла плошку.

— Пей, — потребовала она.

Я вернулась на постель, забрав из её рук отраву, пахнущую ядовито терпко. Мне хотелось швырнуть плошку и разбить о стены, хотелось кричать и рыдать, но жалость к самой себе и отчаяние сейчас мне не помощники, я это понимала. Тонкая нить вот-вот оборвётся, лопнет, как натянутая до предела тетива. Я душила в себе чувства и пила. Повитуха молча наблюдала за мной, неумолимая, холодная. У меня не было выбора, мне приходилось доверять, верить. Может я поддаюсь обману, позволяя медленно убивать то, что внутри меня и саму себя. Повитуха собрала вещи и ушла в сопровождении надсмотрщика, оставив меня одну, раздавленную и разбитую.

Время текло медленно, капля по капле. Мне казалось, что я в яме, истончилась и высыхала, как осенний сад, став хрупкой — тронешь и рассыплюсь. Повитуха приходила по утрам каждый день и поила отваром, а по вечерам я клала руки на живот, пытаясь хоть что-то почувствовать — жив ли ещё во мне плод, или там уже ничего нет? Меня охватывало безумие, когда мне казалось, что там ничего нет, я задыхалась и билась в панике, в груди толкался страх так, что ломила рёбра развернутая пустота, но потом что-то менялось резко, и на смену тем безумным чувствам приходило спокойствие, вынуждая меня утихнуть. Я не понимала, что со мной творится, тьма не может сжиматься клубком тепла внутри меня, так же невозможно было и то, как я хотела, чтобы жизнь внутри меня сохранилась, хотела отчаянно, до горячих слёз. Невозможно. Ненавижу. Только моя ненависть потеряла всякую силу, и меня это страшно злило.

Неведенье лишало разума изо дня в день. Изо дня в день мне становилось всё хуже. Стены давили, ненастье за окном навевало мрак, вынуждая с головой окунаться в глубину отчаяния, как бы ни пыталась удержаться на краю. Повитуха всё так же приходила каждый день, её лицо становилось всё мрачнее, а глаза — холоднее. В какой-то миг я ловила её на том, что она боится. И тогда ворочалось сомнение — может, она намеренно усыпляла мою бдительность, пугая гневом короля? Волны холода захлёстывали меня целиком, и я переставала дышать. Надсмотрщик отказывался выходить из покоев, когда его просила повитуха, меры ужесточались.

Я оторвалась от окна, в которое смотрела неизвестно сколько времени, вглядываясь в снежные дали, прислонившись спиной к стене, сползла, опускаясь на пол, и слёзы сами собой полились из глаз, вздрагивали неутешно плечи. Мне жутко страшно. И больно. Отчего-то больно.

На следующий день повитуха не пришла, и меня буквально полосовало от тревоги кнутами и заставляло едва ли ни корчиться от боли и дикого пугающего предчувствия. Мои пальцы похолодели, когда в комнату зашёл надзиратель. Подхватив меня под локоть, вывел из комнаты. Я упиралась, но мои силы малы, чтобы справиться с воином. Да и бессмысленно, я здесь узница, рабыня, ничтожество, даже слуги с мной не заговаривали.