Нарисуй мне дождь

Да и себя самого, я осознал не сразу, но был изумлен тишиной и спокойствием царившими вокруг. Солнца не было, комнату заливал тоскливый серый свет. Во рту пересохло так, что там все потрескалось. Я с удивлением обнаружил, что укрытый стеганым ватным одеялом, лежу на полу, но где?... ‒ не мог понять. Кубинец Негро продолжал откалывать свои номера. Над головой была знакомая с детства потолочная балка. Уставившись на нее, я не мог сообразить, как я сюда попал. Старался, но не мог. Голова разрывалась от боли.

Надо вставать. «Вставай, поднимайся, рабочий народ…» ‒ подбадривал я себя, но без толку. Сама мысль о предстоящем движении усиливала головную боль. Преодолевая головокружение, я все же поднялся и надолго остался стоять посреди комнаты. Поддерживая одной рукой больную голову, а другой, стараясь унять бухающее сердце, стал припоминать обрывки вчерашнего вечера. Вспомнил только, что рвался ехать в Запорожье, и с трудом согласился сделать это утром. Чувство виновности терзало меня. Я твердо решил сегодня же уехать, но денег на дорогу не было. Материальная зависимость от родителей довлела надо мной. Решено, найду себе работу. Днем буду учиться, а вечером, работать. Но все это In the Future Indefinite Tense[45], сейчас же, предстояло объяснение с родителями.

Который уж час я сидел за столом перед раскрытой книгой, без единой мысли в голове. Надвигались зимние сумерки. Пришел с работы отец. Он вошел в гостиную, сел за стол против меня. Я знал, что он не будет ни в чем меня упрекать, но от этого не было легче. Разговор с отцом всегда вносил некий порядок в мой, раздираемый противоречиями внутренний мир. Он знал ответы на многие мои вопросы. В его суждениях чувствовалась уверенность мудрости, и временами у меня появлялась мысль, что ему удалось понять что-то такое, чего мне не дано будет понять никогда. Может, это только казалось?

Отец достал красную пачку «Примы», вставил сигарету в прозрачный пластмассовый мундштук, изнутри покрытый смолистым налетом никотина, закурил и долго смотрел в окно, где в лиловых сумерках мелкие снежинки танцевали вокруг покрученных виноградных лоз. В углу окна появился узкий серп месяца. К вечеру стало подмораживать, в некоторых местах на стеклах белели чародейные папоротники. С чердака неслышно спустился домовой и громко мурлыкая, стал тереться о мою ногу. Да, тебя одного только не хватало.

– Во время войны я, как инфекционист, был откомандирован в расположение соседней с нашим полком дивизии, – не спеша заговорил отец. – На передовой наступило временное затишье, обе стороны перешли к обороне. Шла позиционная война, ни вперед, ни назад. Мы и немцы в предыдущих боях понесли значительные потери и вынуждены были пополнять войска. Наши части усиленно передислоцировались, готовилось большое наступление. Вынужденная бездеятельность и постоянная опасность, подстерегавшая на каждом шагу, разрушительно действовали на людей.

Нас собралось в блиндаже человек шесть офицеров, и мы всю ночь пили спирт. Вначале было весело, а потом, до чертиков тоскливо. Все уже привыкли к войне, а она как будто затаилась. Временами казалось, что войны нет, но она тут же напоминала о себе: то снайпер выстрелит, то из пулемета начинают очередями обстреливать по секторам. В любую минуту тебя могли убить. Под утро мы допились до того, что один из нас предложил сыграть в «Кукушку». Ты вряд ли слышал об этой игре. В мемуарах о ней, как и о «Русской рулетке», стыдливо умалчивают, делают вид, будто этого не было, а это было и может повториться, сдуру, потехи ради. И ты должен об этом знать!

С ошеломившей меня враждебностью закончил он и надолго замолчал. Я сидел, не зная, как мне на это реагировать. Отец редко говорил о войне. Я и раньше замечал, что тот, кто воевал, ни в тылу, а на передовой, ‒ не любит вспоминать о войне. Он продолжил.

– В нее играли на передовой наши офицеры. Одичавшие от крови, разуверившиеся в остатках разума своего командования, в копейку не ставя свою жизнь и жизнь товарищей, они развлекались игрой в «Кукушку».

Как только на передовой наступало затишье, появлялось свободное время, прекращалось каждодневное отупение и человек начинал сознавать, что происходит вокруг, просыпалось воображение, и он понимал, что оказался в человеческом аду. И тогда, чтобы хоть ненадолго забыться, в блиндаже тушили коптилку, сплющенную сверху гильзу от артиллерийского снаряда, заправленную бензином, и в темноте каждый по очереди должен был обозначить себя криком: «Ку-ку!» Остальные стреляли в него из табельного оружия.