Нарисуй мне в небе солнце

Я старалась отвечать вежливо, чтобы не собачиться с завтруппой, хотя уже давно думала о том, что надо бы его один раз послать определенно и посмотреть, что будет. Может быть, он просто перестанет ко мне приставать, и все. Или же гадость какую-нибудь сделает, от которой потом не отмоешься. Наврет что-нибудь про меня. Поэтому я и не посылала его пока.

– Какая ты стала… – Спиридонов просочился своим огромным телом в полуоткрытую дверь, стоял, почесывая дверью живот и посмеиваясь. – Гонорливая… Тебе идет… Задиристая такая… Прямо пробуждаешь во мне всякие неприличные желания… Сказать какие?

– Не надо, Валерий Петрович.

– Может, ты стесняешься ко мне ехать? Хочешь, я к тебе приеду?

– Не стоит.

С чего толстый, немолодой уже, одышливый, легко потеющий Спиридонов надеялся, что я его к себе пущу домой или поеду к нему? Дурная слава? Отчего она дурная? Оттого, что Ника раньше был женат? Или оттого, что он и теперь никак не открывает наших отношений? Все всё знают, а Ника все делает вид, что мы чужие. Зачем? Какой смысл? А я на это соглашаюсь. Но ведь я просто не хочу его припирать к стенке!

Откуда-то я знаю, что мужчину не надо припирать к стенке, не надо вынуждать принимать решение, к которому он еще не готов! А иначе он может принять неверное решение! От слабости, от трусости своей, от боязни потерять свободу… Мама ли мне об этом когда-то говорила, или я сама пришла к такому мнению, внимательно прочитав всю «Библиотеку всемирной литературы», а также многое из того, что не вошло туда… Не знаю.

Меня пугала Никина нерешительность, иначе я это не объясняла. Но я была уверена, что ему надо дать время, чтобы созреть. А люди со стороны это видели совсем по-другому.

– Так что? – Спиридонов запустил руку в свою густую бороду и что-то вычесывал оттуда, выковыривая толстыми пальцами и внимательно это рассматривая. – К тебе?

– Валерий Петрович, я ваши слова могу принять только как шутку. – Я постаралась говорить как можно тверже, чтобы было понятно: я с ним никуда не поеду. С чего это?

– Ну-ну, ну-ну… Зря ты на него рассчитываешь. Я – гораздо надежнее. Ничего он тебе не даст.

Я даже не стала спрашивать, что мне в таком случае собирался дать Спиридонов. Мне просто было неприятно и обидно. Что-то я делаю не так, это ясно.

Я встала, изо всей силы выпихнула Валерия Петровича из своей гримерки, упершись руками в его огромный живот, и в сердцах захлопнула дверь. Услышала его смешок и обычное «ну-ну».

Ника за мной не заходил. Обычно он легонько стучал в дверь, проходя мимо, так, как умел только он, три раза пробежав пальцами по двери, как по клавиатуре. Это означало – он ждет меня в машине. Но сейчас я не услышала этого стука, как ни ждала. Мне не давали покоя Олесины слова о том, что он уходит с работы. Раз уж Олеся заговорила… Она новости далеко не первая узнавала в театре.

Я должна была это узнать и спросить, глядя ему в глаза, а не по телефону. Я видела, что в его кабинете горит свет, но дверь была закрыта. Ждать в пустом фойе мне было неудобно, стучаться в кабинет – тоже. Там наверняка был еще и Марат, подолгу задерживавшийся в театре за компьютером. Я посидела в полутемном буфете, потом – на батарее на лестнице, но там было прокурено. И пошла на улицу.

Было темно так, как бывает только в ноябре – ни звезд, ни света от снега, ни последних листьев, которые нет-нет, да и чуть оттенят бесконечно-темное, мрачное, пустое небо отраженным от окон светом. Дождя не было, но воздух был влажный, насыщенный взвесью так и непролившегося сегодня дождя и угарных газов, машины все ехали из центра нескончаемой вереницей.

Ника вышел, когда во всем дворце культуры погас свет. Ночной охранник, уже переодевшийся в свитер, спортивные штаны и тапки, запер за ним дверь.

– Ника! – я окликнула его, чувствуя, что губы не слушаются от холода. Я поглубже запахнулась в легкий шарф. Не рассчитывала утром, что придется столько времени провести на улице.

– От кого прячемся, Кудряшова?

– Ника… – Я постаралась не обращать внимание на его нарочито задиристый тон. – Как дела?

– Как сажа бела, Тюня. Еще вопросы есть? У тебя нос весь красный, ты зачем здесь стоишь?

– Ника, – я взглянула на него внимательнее. Стоит ли продолжать? Ну что, я зря столько времени на холоде прождала? – Я хотела спросить тебя…

– Есть ли жизнь на Марсе? Нет, Тюня, жизни на Марсе нет. Курс доллара продолжает расти. Рождаемость на европейском континенте падает. Ну что?.. Что?

– Я хотела спросить, ты действительно уходишь из театра?

– Уходило лето-лето! – пропел Ника. – Обязательно было торчать здесь столько времени? По телефону нельзя было спросить?

– Нет.

– Хорошо. Спрашивай.

– Почему ты не говоришь мне, что уходишь из театра? Почему ты уходишь? Почему пропадаешь иногда на два-три дня?

– Какой вопрос – главный? Как, кстати, твоя жизнь?

Удивительно слышать такой вопрос от человека, который только несколько дней назад был мне так близок, ближе, чем весь остальной мир. Ближе, нужнее, роднее… Правда, потом он уехал к себе домой и ни разу мне не позвонил.

– Жизнь – плохо, – ответила я честно.