Наркомэр

Она кивнула и спросила:

— Китель заберешь?

— Потом когда-нибудь, — ответил он.

Жизнь подстроила ему шутку. А он так надеялся. Он только сейчас понял, для чего сюда ехал, в Сибирь. Ради этой встречи. Но Вера подвела. Не оправдала, в общем. Как и все остальные, не оправдавшие. Мало ли таких, как он… Не он первый, не он и последний…

Михалыч встал и пошел по тропинке к улице. Он позвонит как-нибудь Вере. Он помнит ее телефон.

Первый же трамвай унес его прочь от домика в низине. Позади ничего не осталось, кроме воспоминаний. «Я оказался нужен как прошлогодний снег, — говорил он про себя, и по лицу блуждала улыбка. — Вера, Вера! В тебя лишь можно только верить…»

Михалыч помнил еще один адрес, который произнес впопыхах Бутылочкин. Казалось, он не запомнил его, однако нет, запомнил. Он даже помнил и другие слова: «Живет в теткином доме на окраине города, а работает в железнодорожной кассе… Все ждет своего героя…»

Любки дома не оказалось. Она могла быть и на работе, и в магазине, и еще где-нибудь. В кассах круглосуточная работа. Он поймал себя на мысли, что стоит как пень посреди улицы. Совершенно позабыл, что такое конспирация. Какой же ты после этого специальный агент! Впал в столбняк и ни с места…

Он отошел к остановке и поехал в обратном направлении. Не может быть, чтобы Любка ездила на работу через весь город. Вокзал расположен на другом конце. Значит, и Сопливка работает там же. Поэтому придется проверить все кассы, какие в городе имеются.

Однако не проехал он и двух остановок, как взгляд его выхватил в пестром ряду бегущих витрин слово «Кассы». Он вышел на остановке и пошел в обратном направлении. Действительно, это оказались кассы по предварительной продаже билетов на все виды транспорта, кроме речного.

Михалыч пробежал вдоль оконцев, но не признал Любки. Не было ее среди кассиров. Да и кассиров самих было всего три. Михалыч вернулся к первой кассе и, продвинувшись сквозь толпу к окошечку, прочитал фамилию кассира на ее груди. Не та оказалась тетка. Она сразу не понравилась Михалычу. По возрасту не подходила. Вторая подходила, но имела другую фамилию. В третьем окне сидела та самая, с фамилией, именем и отчеством. Все совпадало. Однако она совершенно не была похожа на Любку-сопливку. И рот у нее был маленький, и губы слегка словно припухшие, и нос вовсе не курносый, а прямой.

Полковник занял очередь и, пока она двигалась, на клочке бумаги написал: «Здравствуйте, Любовь Григорьевна! Нам нужно поговорить, если вы тот самый человек, который жил в селе Нагорная Дубровка. Может быть, я ошибаюсь, но если у вас действительно брат Николай (Бутылочкин), в таком случае у нас есть о чем поговорить». И подписал послание, как это несколько раз делал в далеком прошлом, — Кожемякин. Коротко и сердито, хотя и довольно сухо. Он не мог по-другому. И подал записку с рук на руки.

Белокурая леди вскочила из-за стола. На лице играл румянец.

— Толька! Ты? Кожемяка…

И вновь села, ухватив щеки ладонями.

— У меня через полчаса окончание, — она показала пальцем вверх, на расписание. — Можешь подождать?

Конечно. Он мог.

Однако она думала, что Кожемяка может опять взять и просто так уйти, по-английски, даже не простившись. Тот еще тип. Но полковник никуда не спешил. Конечно, он будет ждать, потому он кивает и смотрит в глаза, так что жуть берет… Бородищу отрастил, кучерявую. Она бы все равно его признала, даже с бородой. Она его помнила. И знала. Потому что только от его касаний впервые в жизни, будучи девчонкой, испытала неописуемый оргазм. Чувство оказалось такой страшной силы, что Любка упала на Городище в траву и валялась, дрожа всем телом.

Потом это неоднократно повторялось, а еще позже вдруг прекратилось, потому что Кожемяка вскоре закончил школу и уехал на учебу. На этом закончился весь ее сексуальный опыт. Их отношения прекратились. Да он и не обещал ничего, этот парень.

Конечно, Любка пыталась найти ему замену, но ничего из этого не получилось. Чего-то ей все время не хватало. Может, запаха его тела? Твердокаменные руки других парней ласкали ее, вызывая лишь недоумение. И она прекратила поиск, постепенно забыв ощущение, забыв, что в действительности она так и осталась никем не тронутой. А позже у нее даже строгость какая-то возникла на лице.

— Смотри, Любка, ударит в голову, — учила покойная тетка. — Хоть бы ты ребенка родила.

— От кого я рожу? Совсем ты, нянька, со свету меня сживаешь. Видишь ведь: работаю и ничего со мной не происходит…

Зато сейчас — то же самое. Значит, ничего не забыто. Едва услышала этот голос — и вот оно, чувство. Ведь не зря же она Кожемяку любила и теперь еще любит. Он мало изменился.

Смена закончилась, и Любка вышла к нему из боковой двери. Она светилась от счастья. Как обычно, когда они с ней встречались в то лето. Михалыч приезжал утром и вечером того же дня уезжал на теплоходе в поселок. Дом был продан, и ночевать ему было негде. Угловатая девчонка-подросток внушала ему лишь чувство опасности. Она хотела его, но он отказывал. Если б он знал, какая буря страстей в ее груди! Он не знал. Он сомневался в ней.