Наркомэр

Михалыч отошел от окна и сел к столу, временами вглядываясь в сторону задней улицы. Действительно, то, что так ждешь, само приходит. Оно приходит тогда, когда само этого захочет. Когда Кожемякин уже и думать перестал, на другой улице, внизу у болота в небо рванулось упругое пламя (крышка подполья и сенная дверь были оставлены открытыми для притока воздуха), а где-то в деревне принялась выть, не переставая, собака.

Кожемякин вздрогнул. Гибло его хозяйство, пусть и небольшое. В него уже были вложены силы и средства. Тем не менее он не хотел отвечать за преступление, которого не совершал. И Бутылочкин не совершал. Он лишь защищался. Но попробуй докажи, что именно так все и было.

Дом на глазах разгорался. Крыша и стены уже светились насквозь, словно стеклянные.

Серединой улицы от поскотины, ревя сиренами, в конце концов промчались сразу три пожарные автоцистерны. Повернули на заднюю улицу к пруду и остановились рядом с соседскими домами. Строения могли вспыхнуть. Тугие струи из брандспойтов ударили по сухим, раскаленным крышам, быстро охлаждая их. От построек поднимался пар.

— Жарко там сейчас, — почему-то шепотом произнес Бутылочкин.

— Да, Коля, жарко, — прошептал в ответ Кожемякин.

Он неотрывно наблюдал за пожаром. Вот обрушились доски крыши, обнажив чердачные стропила и ставшую вдруг высокой печную трубу. Потом труба вместе с потолком внезапно пошла вниз, и над всем этим еще яростнее поднялся в небо, вращаясь вдоль невидимой оси, гигантский огненный смерч. Горело жилище полковника Кожемякина, сгорали его надежды. И никто этот дом даже не пытался тушить. Смысла нет. Пожарные старались не допустить, чтобы занялись другие строения. Расчет удался…

Глава 2

К утру от кожемякинского дома остались лишь пепел и зола. Машины метались к болоту, возвращались и вновь поливали крыши. Деревню отстояли. А дом… Бог с ним, с домом. Все равно он сильно пострадал. Даже если бы его потушили, кому они нужны, головешки! Зато теперь легче убираться. Сгреб золу совочком — и снова строй, если бабки в кармане завелись да ляжку беспрестанно жгут. Хотя совочком здесь, конечно, не обойтись будет. Бульдозер разве что употребить…

А к обеду из Ушайска прибыла оперативно-следственная группа. Кому-то оказалось недостаточным заключение органа дознания МЧС. Начали впрямь ковырять прутиком в золе, а потом взялись чесать деревню. Вычесали одного Федора Палыча.

— Сколько лет тебе, дед?! Показания давать можешь?! — спросил старший опер.

— А?!

— Чо видел, говорю, ночью?! Рассказывай…

— Я слышу, не ори! — огрызнулся дед. — Я еще, может, скоро женюсь, так что не надо. Не глухой… — И ощерился.

— Тогда рассказывай…

Молодой опер подсказал старшему:

— Дед якобы ночью видел, как белоголовый мужик с красным знаменем бежал. По улице от толпы…

— Видал, — подтвердил дед. — Бегал. Туда и обратно мимо моего дома. Башка вся седая, а в руках красный петух.

— Вот! Теперь уже петух образовался.

— Именно! Двухголовый! На знамени… Как его называют… Герб! Вот… Сено-солома…

— При чем здесь сено?

Дед не удостоил начальника ответом. Презрительно посмотрел и отвернулся. Потом продолжал:

— Народ какой раньше был? Его возьмут в армию, а он команды не знает — ни направо, ни налево. Привяжут ему к левому сапогу клок сена, а ко второму — соломы и командуют: «Сено! Солома!» Поговорка это такая у меня…

— Может, и погоняло у тебя есть?

— Чо?

— Кличка…

— А чо это такое?!

— Ну, прозвище!

— Это есть, коне-е-шно… Водяной я был. И есть. Рыбачить потому что всю жизнь любил и всю жизнь с водой…

Еще у Федора Палыча имелось прозвище Жареный, потому что действительно однажды по молодости его решили поджарить на костре. Но пожалели! Из-за кучи ребятишек, которых он к тому времени успел настрогать. Посадили для острастки сиденьем в костер и отпустили с миром, слегка подпалив мягкое место. Ну и мокрым веслом угостили по уху. Отпустили. Ревел больно, просил пощадить ради детей. Любитель был по чужим сеткам рыбачить. Однако об этом Федор Палыч промолчал. Уж больно уголовная кличка получалась.

Записав вкратце показания деда, оперативники потеряли к нему интерес и подвели к девушке — та вела протокол осмотра места происшествия.

Увидев молодую особу, Федор Палыч принялся пудрить ей мозги о замужестве.

— Ах, дедушка, перестаньте. Распишитесь в протоколе, а я потом внесу ваши показания.

— В чистом бланке? Это преступление… Я подожду.

Когда протокол закончили писать, дед с удовольствием поставил под ним жирный крест, прорвав от усердия бумагу. Расписываться он не захотел. Велика честь для новых властей.