Наркомы страха

Вообще надо признать, что на посту министра госбезопасности Виктор Семенович находился в сложном положении — словно на минном поле. Если недостаточно усердствовать в репрессиях, как Ягода, обвинят в том, что опоздал на несколько лет с разоблачением очередного заговора, и расстреляют. Если же, как Ежов, отдаться всей душой делу истребления «врагов народа», то все равно расстреляют, чтобы было на кого свалить ответственность за «перегибы». Абакумов черной завистью завидовал Берии, который еще в войну успел перескочить на руководство военно-промышленным комплексом, а потом возглавил атомный проект и вовсе отказался от «плохой должности» руководителя карательных органов. Виктор Семенович еще не знал, что на целый год переживет Лаврентия Павловича.

Абакумов понимал, что единственное спасение может прийти от Сталина. Вскоре после ареста, в конце июля, он написал покаянное письмо вождю, где отвергал утверждение Рюмина, что «я якобы намекнул Этингеру, чтобы он отказался от показаний по террору.

Этого не было и быть не могло. Это неправда. При наличии каких-либо конкретных фактов, которые дали бы возможность зацепиться, мы бы с Этингера шкуру содрали, но этого дела не упустили бы…

Должен прямо сказать Вам, товарищ Сталин, что я сам не являюсь таким человеком, у которого не было бы недостатков. Недостатки имеются и лично у меня, и в моей работе… В то же время с открытой душой заверяю Вас, товарищ Сталин, что отдаю все силы, чтобы послушно и четко проводить в жизнь те задачи, которые Вы ставите перед органами ЧК. Я живу и работаю, руководствуясь Вашими мыслями и указаниями, товарищ Сталин, стараюсь твердо и настойчиво решать вопросы, которые ставятся передо мной».

Виктор Семенович по-своему переиначил известное стихотворение Маяковского «Разговор с товарищем Лениным»: «Товарищ Ленин, я вам докладываю, не по службе, а по душе. Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже… Вашим, товарищ, сердцем и именем думаем, дышим, боремся и живем!..» Но скрытая цитата из «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи» Сталина ничуть не растрогала.

Виктор Семенович продолжал: «Я дорожу тем большим доверием, которое Вы мне оказывали и оказываете за все время моей работы как в период Отечественной войны — в органах Особых отделов и СМЕРШ, так и теперь — в МГБ СССР (Абакумов делал вид, что ничего не случилось и его арест лишь досадное недоразумение, которое вот-вот должно благополучно разрешиться. — Б. С.)

Я понимаю, какое большое дело Вы, товарищ Сталин, мне доверили, и горжусь этим, работаю честно и отдаю всего себя, как подобает большевику, чтобы оправдать Ваше доверие. Заверяю Вас, товарищ Сталин, что, какое бы задание Вы мне ни дали, я всегда готов выполнить его в любых условиях. У меня не может быть другой жизни, как бороться за дело товарища Сталина».

Узник Матросской Тишины надеялся, что Сталин вызовет его к себе и в разговоре удастся убедить Иосифа Виссарионовича, что ему, Абакумову, можно доверять, что его не надо расстреливать, а, подержав для острастки какое-то время в тюрьме, вновь призвать на службу. Но Сталин Абакумова не вызвал, ограничившись тем, что затребовал к себе протоколы допросов. Судьба «не оправдавшего доверия министра» тем самым была окончательно решена. Но начавшаяся вскоре кадровая чехарда в МГБ, а потом и новые политические потрясения, связанные со смертью Сталина и падением Берии, оттянули развязку на три с половиной года…

Абакумов пытался объяснить Мокичеву, почему сроки следствия в МГБ «недопустимо затягивались»: «Есть такие дела, групповые и одиночные, которые затягивались. Делалось это по специальному указанию ЦК ВКП(б) или же диктовалось оперативными соображениями. Приведу примеры… Имеется дело генерала Телегина и других — 8 человек. Дело это весьма важное, и его впредь тоже следует держать и не заканчивать. Оно связано с маршалом Жуковым, который является очень опасным человеком…»

Не ведал Виктор Семенович, что и в его случае «специальные соображения» затянут следствие на несколько лет. А от бывшего друга Жукова, зная, что он в немилости у Сталина, отрекся легко, прекрасно понимая, кто будет самым внимательным читателем протокола допроса. И заодно объяснил, почему в бытность его главой МГБ протоколы писались задним числом: «В Следственной части по особо важным делам есть хорошие следователи, но такие, которые не умеют писать. И есть, напротив, грамотные следователи, которые не умеют допрашивать. Отсюда и «обобщенные» протоколы». В переводе на общечеловеческий язык это значило примерно следующее. Один следователь, «молотобоец», превращая подследственного в хорошую отбивную, добивается признательных показаний. Другой, «писатель» (некоторые, вроде Льва Шейнина, по совместительству были профессиональными литераторами), пишет протокол, где эти показания выстраиваются в стройную схему очередного заговора.