Народная история России. Том II. Устои советскои диктатуры

„Быть самостоятельным“ для ребёнка означало идти работать. Миллионы родителей чувствовали вину за то, что были не в состоянии накормить своих детей досыта. Переводчица Л. В. Шапорина оставила горестное свидетельство своей нужды и той боли, которую причинял ей голод её маленького сына. В своём дневнике Шапорина описала, как убирала со стола, а её сын Вася забрался под стол. Он был чем-то очень занят. Мать спросила у мальчика, что он там делает и услышала в ответ: „Крошки подбираю…“[662]

На Валдае Новгородской области современник М. О. Меньшиков обеспокоенно думал об агонии своей страны: о гражданском конфликте, репрессиях и немецкой оккупации. В своём дневнике лета 1918 года Меньшиков задавался вопросом: „Что будет с ними, несчастными? Ты, Россия, м[ожет] б[ыть], выиграешь от хирургической операции над тобою, а мы, отдельные клетки твои, захваченные ножом хирурга, погибнем. Сегодня за завтраком режущий сердце спор двух моих девочек – 3-летней и 2-летней – из-за крохотного кусочка вчерашнего пирога.“[663]

Последствиями недоедания среди населения стало постоянное, мучительное чувство голода, общая усталось, слабость и странное отупение по отношению к событиям повседневной жизни и ко всему окружающему.[664] Некоторым чувство голода казалось унижающим.[665]

При хроническом недоедании и беспросветности жизни в РСФСР у многих развилась сильная депрессия. Отсутствие элементарных человеческих прав, аресты, бессудные расстрелы и безысходность отнимали у людей последнюю надежду.

Известный беллетрист А. А. Измайлов в январском письме 1918 года признался, что никакой Достоевский в „Бесах“ не провидел всего тогдашнего ужаса. Измайлов продолжил: „Я не живу, а влачу существование. При деньгах – в доме холодно, голодно, темно (электр[ичество] не горит), на дело хожу пеш, огромные концы – вперед и назад. Измучился, изнемог, для себя не живу, своих почти не видаю, своего – для души – дела не делаю, – газета берет всё, в награду ставя под риск каждодневного увоза в Смольный и посадки под арест.“[666]

К неослабевающему чувству голода и подавленности населения добавилась полная расшатанность нервов. У людей то и дело случались болезненные вспышки раздражительности и уныния.[667] Одна современница отметила, как весной 1918 от голода нервы её были в таком состоянии, что от малейшей шутки она обижалась и плакала. И ничего не могла с собой поделать.[668]

Вынужденное безделье из-за отсутствия электричества и постоянного полумрака действовало на психику. По статистическим данным, рост психических заболеваний, который отмечался с начала империалистической войны, усилился после Февраля 1917 года. В годы Гражданской войны он резко подскочил.[669],[670]

Одна современница констатировала, что была масса сумасшедших, но никто на них не обращал внимания: „Много дергает рукой, ногой, тики в лице, многие идут по улице сами с собой разговаривают, жестикулируют, смеются.“[671]

Смерть близких, знакомых и коллег от голода деморализовала людей ещё больше. Богослов Иван Проханов отметил, как его знакомый профессор Гессегус, преподававший ему в молодые годы, умер в своей квартире от недостатка пищи. Число подобных смертей росло. К тому же, люди продолжали умирать от отравлений в общественных столовых. Независимая пресса того времени была полна описаниями подобных фактов.[672]

Мысли о самоубийстве становились всё более распространённым явлением. Уже в январском дневнике 1918 года пожилой очевидец В. М. Голицын записал: „Не хочется жить, и в тайне завидуешь тем, кто переселяется в иной мир.“[673] По мере вырождения быта, усиления террора в Красном и Белом лагере и переполненности тюрем и лагерей заключёнными депрессии в обществе множились.[674]

Людям врезались в пямять истощённые лица прохожих. Интеллигентке Л. В. Шапориной особенно запомнилось одно лицо. Это был, как ей казалось, мелкий чиновник небольшого роста, в тёмной крылатке и котелке, лет 45–50. У него было круглое, одутловатое, отекшее лицо желто-воскового цвета и круглые карие глаза.[675]

По словам Шапориной, тот всегда шёл быстро, сутулясь и исподлобья глядя на встречных глазами полными ужаса, смертной тоски. Шапорина часто встречала его в конце Невского, у Штаба, потом он исчез – вероятно умер: „Называли целую семью, не то Нольде, не то Нолькен, отец, мать и дочь покончили самоубийством. Впоследствии, когда я бывала у мамы в Дорогобуже, она говорила, что у всех, приезжающих из Петербурга и Москвы, ужас в глазах.“[676]

Затяжное голодание, затронувшее горожан в различных регионах России, приводило к неожиданным последствиям. Многие от крайнего истощения испытывали головокружение.[677] Некоторые от слабости стали ронять предметы из рук.[678] Другие падали в обморок. Тот факт, что при остановке транспорта повсюду приходилось ходить пешком, усугублял чувство слабости и недомогания.[679]