Народная монархия

Вся та политическая конструкция, которая возведена была в России в результате петровских реформ, была нерусской конструкцией и никак не устраивала русский народ. Советская революция есть логическое завершение или логический результат именно этой конструкции – результат полной оторванности «верхов» от «низов», «интеллигенции» от «народа», «разума» от «инстинкта» – или, если хотите, – «теорий» от «интересов». Мы, эмиграция, являемся и виновником, и результатом, и жертвой этой конструкции. Оторванными от народа – или, если хотите, – от его элементарнейших интересов, в его, этого народа, понимании этих интересов, – оказались и красная и белая сторона нашей гражданской войны. Как бы мы ни оценивали и фронтовой героизм Белых армий и беспримерную дезорганизацию их тылов, – но совершенно ясно одно: общего языка с народом ни одно из белых формирований не нашло. И никому не пришла в голову самая простая мысль: опереться на семейные, хозяйственные и национальные инстинкты этого народа, и в их политической проекции – на Царя-Батюшку, на Державного Хозяина Земли Русской, на незыблемость русской национальной традиции, и не оставить от большевиков ни пуха, ни пера.

Меня, монархиста, можно бы попрекнуть голой выдумкой. Однако выдумка эта принадлежит Льву Троцкому:

«Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг „Кулацкого Царя“, – мы не удержались бы и двух недель».

«Белогвардейцы», то есть, в данном случае, правившие слои всех Белых армий, этого лозунга выбросить действительно не догадались. И по той простой причине, что если февральский дворцовый переворот, как и цареубийство 11-го марта 1801 года, был устроен именно для того, чтобы устранить опасность «крестьянского царя», то было бы нелепо ставить ставку на «кулацкого царя». «Единая и неделимая» никаким лозунгом вообще не была – и по той чрезвычайно простой причине, что «делить Россию» большевики не собирались – это означало бы «деление» и советской власти. Зачем ей было бы делить самое себя?

В общем, «общего языка с народом» не нашли ни красная, ни белая, ни левая, ни правая стороны.

Кое-кто из белых идеологов и сейчас еще повторяет мысль о том, что Белые Движения не были поняты русским народом. Можно было бы поставить вопрос иначе: почему народ должен был понимать ген. Деникина, а не ген. Деникин понимать русский народ? Величины как-никак мало все-таки соизмеримые. Но у обеих боровшихся сторон были свои представления о народе, о его нуждах и о его интересах. Красная сторона оказалась более гибкой, более организованной – и ее расплата еще не закончена. Эта расплата уже и сейчас более тяжка, чем расплата белых: из героев тогдашней красной борьбы к сегодняшнему дню уцелело очень немного. Кто из них уцелеет после «последнего и решительного»? Русская масса воевала и против красных и против белых.

Разгром всех Белых армий произошел по совершенно одинаковым социальным причинам, почти на совершенно одинаковых географических рубежах и в одинаковых военно-стратегических условиях: по неумению привлечь на свою сторону народные массы, при переходе армий из областей вольного хлебопашества на территории крепостного права, после превращения горсточек боевых энтузиастов в армии мобилизованной крестьянской молодежи. Обо всем этом Ленин говорил заранее. И Ленин, и Троцкий понимали смысл и стратегию гражданской войны безмерно яснее, чем понимали это Колчак и Деникин. Идейный фанатизм никак не препятствует холодному расчету – как религиозный фанатизм иезуитского ордена никак не препятствует самым холодным и трезвым расчетам его дипломатической практики.

Нам нужны горячее сердце и совершенно холодный ум. Сердце, которое действительно любило бы действительную Россию, а не наши выдумки о ней, и ум, который совершенно холодно взвесил бы все наши ошибки. То, что в военной среде именуется «доблестью», нас не интересует никак, ибо эта доблесть является общим множителем для всех разновидностей той «дроби», в которую превратилось прежнее русское единство: и для кронштадтцев, которые начали «завоевывать Россию», от Зимнего Дворца, и для корниловцев, которые начали отвоевывать Россию из глуши кавказских предгорий. Обе стороны пережили приблизительно одинаковую судьбу. Кронштадтцы, вероятно, еще худшую: им и в эмиграцию попасть не удалось.

Политика и война