Народная монархия

Эти законы вводились каждый раз, когда революционный террор подымал голову, – это была самозащита. У М. Покровского («Сжатый очерк русской истории», стр. 207–209) целая глава озаглавлена так: «Травля коронованного зверя». Коронованный зверь – это Александр II, Царь-Освободитель, виновник освобождения крестьян, земского самоуправления, судебной и военной реформы и прочего и прочего. Самый опасный царь – и для реакции, и для революции. Ибо он, ликвидируя реакцию, тем самым затыкал пути для революции.

Царю-Освободителю стояли памятники не только в России. И в Софии, и Гельсингфорсе я сам видел цветы, которые я не знаю кто, но каждое утро клал у подножия этих памятников. Этот царь – Покровский в этом отношении был совершенно прав – попал в положение травимого зверя. Советский историк с завидной откровенностью повествует, что надежда на восстание массы – провалилась, что среди самих революционеров поднялись против травли Государя возмущенные голоса: «Надо донести!» (стр. 208), что террористы решили продолжать травлю, независимо от того, «выскажется за нее большинство партии, или нет» (там же). Словом: чего наша левая нога хочет.

Левая нога постановила: «все силы террора сосредоточить на одном лице Государя».

«На „бунтарское движение“ (кавычки принадлежат Покровскому) этот достойный сын Николая Палкина умел ответить только самыми беспощадными преследованиями… Цари обыкновенно „миловали“ (кавычки опять принадлежат Покровскому) осужденных, а Александр на террористические покушения ответил полевым судом. Стали вешать так, как не вешал Николай: с августа 1878 года по декабрь 1879 было казнено 17 (семнадцать) человек».

Книжка Покровского издана в 1931 году, то есть после четырнадцати лет действия «полевых судов» ВЧК – ОГПУ, после кровавых бань в Ярославле, Тамбове, Кронштадте, Крыму, Новороссийске, Одессе, после «ликвидации кулака как класса», после всего того, что мы с вами знаем, или должны бы знать, очень хорошо. И вот, после всего этого, официальный советский историк находит в себе достаточный запас гражданской наглости, чтобы печатно возмущаться повешением семнадцати участников «травли коронованного зверя», – фразу о «коронованном звере» Покровский повторяет несколько раз подряд. О ВЧК, он, конечно, не говорит ничего.

Смертная казнь в дореволюционной России применялась только в исключительных случаях, нормальное уголовное законодательство не знало ее вовсе. Почти во всех западноевропейских странах убийство без смягчающих вину обстоятельств вело за собой безусловную смертную казнь. Вся структура наших довоенных судов была построена на принципе «милости», и там, где ее оказывали недостаточно, вступали в силу Высочайшие повеления. Даже и Покровский, хотя и в кавычках, признает, что цари «миловали осужденных». Еще больше «миловало» их общественное мнение страны.

Усовершенствование нашего юридического мышления в западноевропейскую сторону было бы шагом назад, а не шагом вперед: уже и сама Западная Европа начинает тяготиться т. н. «формальными методами юриспруденции». И суд присяжных, не связанный формальными рамками закона, является все-таки ступенькой по дороге от палача к братству. Вспомним по этому поводу, что у нас этот суд существовал задолго до Александра Второго с его судебными уставами: это был обычный суд Московской Руси («целовальники» – то есть присяжные). То, что существовало между Москвой и Александром Вторым, – вот и было попыткой воспринять западноевропейские нормы: такого похабного суда Матушка-Россия не знала никогда, если не считать советских времен.

Наше отношение к писаным юридическим нормам отдает, так сказать, релятивизмом, теорией относительности, постольку-поскольку. Возможность построения Империи при пониженном уважении к закону объясняется прежде всего тем, что взамен писаных норм у нас имеются неписаные, основанные на чувстве духовного такта. Такт же есть вещь, не укладываемая ни в какие юридические формулировки. И вот поэтому иностранные наблюдатели, даже и дружественные нам, становятся в тупик перед «бесформенностью» русского склада характера. Даже и Шубарт мечтает о том, чтобы Россия, имеющая содержание, но не имеющая формы, спасла бы Европу путем наполнения своим содержанием ее формы. Будет, дескать, слияние европейской формы с русским содержанием… Упаси Господи.

Иностранные наблюдатели не подметили того, что форма есть и у нас, – только это другая форма. Может быть, даже форма, находящаяся несколько в другом измерении. Наше измерение считает преступника «несчастненьким». Западное – злодеем.

Даже и советская власть не рискнула ввести у нас публичной смертной казни – во Франции даже дамы ходят глазеть на гильотину.