Народная Русь

Горе горькое хлеборобу без своей родимой полосы, но не в радость земля, если нет у него коня-пахаря на дворе. Краснослов-народ, умудренный тысячелетним опытом трудовой жизни, идет и дальше в своих определениях причин зажиточности: «Не дорога и лошадь, коли у кого во дворе бабушки нет («кому бабушка не ворожит» — по иному разносказу)!» — говорит он. Бабушкой зовется в просторечье иногда слепое счастье, иногда вызволяющий изо всякой беды богатый (или сильный) родственник. «Счастье — не лошадь: не везет по прямой дорожке, не слушается вожжей!» — замечают старые люди, перешедшие поле жизни. Лишиться лошади — в быту русского крестьянина великое горе: ничуть не меньшее, чем пожар, если только не большее. Оттого-то и причитают, голосят на всю деревню бабы-хозяйки над павшим конем, называя его «кормильцем», «родимым» и другими ласковыми именами-величаниями. «Ой, что-то мы, горькие, станем делать! На кого-то ты, кормилец, нас спокинул?!. Пойдем мы по миру с сумою, под окнами Христа-ради… Намыкаемся мы горюшка, насидимся без хлебушка — со малыми детушками… Кто-то нам пашеньку запашет? Кто полосоньку взборонует?» — голосом вопят, что над покойником, деревенские плакальщицы, на все лады выхваляя его «статьи» — достоинства. «Ты по пашеньке соху водил легче перушка», — хватающим за душу голосом продолжают они, — «бороздочки-то бороздил глубокие, не глядя — шел прямохенько, не погоняючи — любехонько! Твои быстры ноженьки не знали устали; помнил ты все пути да все дороженьки. Побежишь — не угнаться ветру буйному»… — Немало и других, кроме этого — подслушанного на симбирском Поволжье — причитанья над павшим конем-пахарем, ходит и в наши дни от села к селу по народной Руси.

Весной-летом, вплоть до поздней осени — работа коню в поле (то пахота, то бороньба, то сев, то сноповоз); зимой — извоз начинается, тянутся по дорогам обозы. И там, и тут сближается пахарь-человек с конем-пахарем. Как же не слагаться в стихийно широкой душе первого всяким словам крылатым да певучим про нрав-обычай его вековечного помощника! И ходят они по людям из века в век, из года в год, видоизменяясь сообразно с местными условиями жизни. Ямской промысел, существующий на Руси не один и не два века, придал этим «словам» свой особый цвет. Дорога представляется русскому ямщику «брусом» («бревном»), растянувшимся через всю Русь. «Кабы встал, я бы до неба достал; руки да ноги, я бы вора связал; рот да глаза, я бы все увидал, все рассказал!» — влагает он свою мысль в уста дороги. Верстовой столб, по народному слову, «сам не видит, а другим указывает, нем и глух — а счет знает». Поддужный колокольчик, веселящий сердце и ямщику, и седоку, и даже лошадей подбадривающий (волков пугающий), — по народной загадке — «кричит без языка, поет без горла, радует и бедует, а сердце не чует». Покровителем лошадей является, по народному представлению, святая двоица Флор и Лавр (память — 18-го августа), о которых в свое время говорилось уже (см. гл. XXXII). Дорожные люди отдаются под защиту св. Николая-чудотворца. «Призывай Бога на помощь, а Николу в путь!» — гласит народное благочестие. «Где дорога — там и путь», — приговаривает мужик-простота, — где торно, там и просторно!» Ямская гоньба, почтовая езда создали-выработали своих лихачей, не лишенных своеобразной удали, напоминающей отдаленный пережиток богатырства. Любят они тешить сердце молодецкое, птицею летать; заливаются песнями удалыми, погоняют сжившихся с ними коней не кнутом — не овсом, а посвистом да выкриком. «Тело довезу, а за душу не ручаюсь!» — подсмеивается иной ямщик над своим бесшабашным молодечеством. «С горки на горку, барин даст на водку!» — покрикивает он, разгоняя птицу-тройку. «Эй вы, соколики!» — бодрит коней его голос, как начнут уставать они. Словно и усталь не берет их, чуть только крикнет удалец-молодец, сидящий на козлах, свое: «Грабят! Выручай!» Шажком поедет — песню за песней поет ямщик, особенно если порожнем приходится ехать в обратный путь. Самые голосистые запевалы по большой дороге — из ямщиков. И песен никто столько не знает.