Народная война

Я знал об этом. Я видел, что он страшным усилием воли превозмогает свою болезнь. Человек в отряде новый, он пристально приглядывался к людям, и из тех бесед с ними, которых я был свидетелем, можно было сразу заключить, что он работник опытный и волевой.

В отряде к нему, как к секретарю райкома и комиссару, относились с уважением. По возрасту он был одних лет со мной. В прошлом рабочий пошивочной фабрики в Брянске, Фильковский пробыл затем на партийной работе в общей сложности около десяти лет. Фильковский хорошо знал и город и деревню, несколько лет руководил партийной организацией в сельской местности. По словам товарищей, в мирной обстановке он работал превосходно.

Иван Сергеевич Мажукин, бывший председатель райисполкома рассказал мне о трагедии Фпльковского. Еще в начале войны Фильковский эвакуировал свою семью: жену, трех девочек — старшей было семь лет, младшей три года — и родственницу. Они отъехали на восток всего на двести километров. Жить в чужом месте было нелегко: не было квартиры, начали болеть дети. В это время Красная Армия задержала продвижение немцев на реке Судости. В Выгоничах решили, что дальше немцы не пройдут и можно вернуть семьи. Пятого октября жена и дети вернулись в Выгоничи, а шестого район был оккупирован немцами. За Фильковским и его семьей стали охотиться гитлеровцы. Вначале он скрывался в Колодном, а потом обстоятельства вынудили его уйти в лес; семью Фильковский переправил в деревню Павловку. Там немцы и настигли его родных и зверски с ними расправились — жену, детей и родственницу они растерзали, а изуродованные трупы бросили у больницы в Утах.

После того, как я узнал его историю, я понял, что стоило Фильковскому пережить эту трагедию. Фильковский очень страдал, но личное горе не угасило в нем чувства ответственности, не сломило его воли. Относились люди к Фильковскому, как я заметил, с большим уважением.

Здесь на просеке товарищи рассказали мне о неудачном начале подпольной борьбы, о разгроме баз. Не было опыта. Одна за другой проваливались явки. Люди, оставленные для связи, вынуждены были скрываться. Многих потеряли. Члены бюро райкома решили остаться на месте и заново начинать дело. Вскоре они встретились с Николаем Даниловичем Тарасовым. Стремясь выйти из окружения, он плутал в лесу. В глухой лесной чаще они построили землянку, опять наладили базы и стали собирать людей.

Райком партии и райисполком обратились к гражданам района с боевым воззванием, в котором говорилось, что советские руководители и партийная организация находятся на оккупированной территории и продолжают жесточайшую борьбу с захватчиками и их пособниками. Они призывали не верить фашистской лжи и присоединяться к борьбе.

Незаметно мы подошли к заставе. Старшим на заставе был Тарас Бульба. Оглядывая теперь его могучую ладную фигуру, когда он четко рапортовал Фильковскому, я вспомнил, каким изможденным пришел он в отряд, каким робким был вначале. «Вот и выковали настоящего бойца для больших дел», — подумал я.

Мы уселись с Фильковским на поваленные деревья и продолжали разговор. Я рассказал о моей работе с Рысаковым. Как и следовало ожидать, члены бюро видели боевые достоинства Рысакова, но сам он не вызвал в них восхищения. Его ошибки затмевали ту самоотверженную страстность, которую он вносил в работу.

— Ошибки эти называются массобоязнью, — сказал Александр Кузьмич Черный, второй секретарь райкома. Он говорил медленно с паузами. Держа в руках хвойную ветку, он стегал ею пушистый снег. Мне запомнился его голос — грудной и зычный, запомнилась его манера разговаривать: ясная, точно лекцию читает.

— Массобоязнь — опасная вещь, — продолжал Черный, — и людям, заболевшим ею, товарищ Сталин давно дал соответствующую оценку. И в мирное время она вредна, а на войне губительна.

Фильковский слушал и молча покачивал головой.

— Понимаете, в чем его ошибка? В разности понятий — народ и люди. За народ он воюет, народ — это что-то монолитное, верное, а люди, отдельные люди, по его понятиям, ненадежны. Нашлись один-два негодяя — он перепугался и озлобился.

— И в отношении военных, — сказал Черный. — Умные и опытные командиры нам как никогда нужны… А он… Кончать надо с этим, и поскорее!

Мы возвращались в лагерь. На заставе Фильковский заговорил с Тарасом Бульбой.

— Как Рысаков? Считаешь, дельный командир? Или никуда не годный?

— Поругаться бы надо с ним, да ничего не поделаешь. Нельзя — дисциплина, — ответил партизан.

Дисциплина, как считали люди, и держала их около Рысакова. И сам Рысаков постоянно ссылался на дисциплину. Только он ее воспринимал односторонне, считая, что дисциплину олицетворяет он, его командирский авторитет, опирающийся на неограниченную власть.

Люди понимали ее по-своему, как долг перед Родиной, как ненависть к врагу.