Народные сказки и легенды

Франц ступил в прихожую без какого-либо страха и робости, считая разговоры о приведении пустой болтовнёй или неразумной попыткой действительные события представить как сверхъестественные. Ему вспомнилась легенда о честном рыцаре Эберхарде Бронкхорсте, чьей тяжёлой руки он так боялся и который, вопреки слухам, оказался таким гостеприимным человеком. Поэтому во время странствия Франц взял за правило из обывательских сплетен делать прямо противоположные выводы, совсем упустив из виду, что в людской молве, как говорил мудрый рыцарь, всегда скрыто зёрнышко истины. Следуя указанию хозяина харчевни, он поднялся по каменным ступенькам винтовой лестницы наверх и, очутившись перед запертой дверью, открыл её ключом. Длинный мраморный коридор, в котором гулко раздавались звуки его шагов, привёл Франца в большой зал, а из него через боковую дверь в длинный ряд покоев, обставленных прекрасной мебелью, красивой и удобной.

Франц выбрал одну из комнат, показавшуюся ему особенно уютной. Там стояла мягкая кушетка и, кроме того, из окна был виден внизу, напротив, постоялый двор, откуда отчётливо доносилось каждое громкое слово. Он зажёг восковую свечу и, накрыв стол, с аппетитом поужинал, как дворянин из Отахейта, а пузатый кувшин утолил его жажду. Пока зубы были заняты работой, Францу было не до привидения. Если же иногда вдалеке и раздавался какой-либо шум и Страх предостерегал его: «Слышишь, слышишь? Вот идёт домовой!», то Смелость отвечала: «Пустяки, это дерутся кошки или куницы». Но, спустя четверть часа после ужина, когда шестое чувство голода и жажды перестало занимать душу и она из остальных пяти чувств обратила всё внимание на слух, Страх успел нашептать ему на ухо о трёх страшных вещах,[197] прежде чем Смелость собралась ответить. Франц запер дверь, задвинул засов и уселся на каменном подоконнике. Чтобы немного рассеяться, открыл створки окна и стал смотреть на звёздное небо, ущербный месяц и считать падающие звёзды. На улице не было ни души. Как ни хвастал хозяин, постоялый двор выглядел пустынным: двери были заперты, огонь потушен, а изнутри не доносилось ни звука. Было тихо как в могиле. Ночной сторож протрубил в горн и прокричал своё «Слушайте, господа!» Его голос разнёсся по всей округе и подействовал успокаивающе на струсившего астронома, всё ещё продолжавшего считать мерцающие звёзды. Пронзительная вечерняя песня прозвучала как раз под окном, так что Франц легко мог завести беседу с ночным сторожем и с удовольствием сделал бы это, но он не был уверен, захочет ли тот разговаривать с ним.

В густонаселённом городе, где как в пчелином улье, царит шум и сутолока, мыслителю среди многочисленных домочадцев, может быть, было бы приятно пофилософствовать об уединении как о прекрасном спутнике человеческой души и, оценивая все его выгодные стороны, помечтать о нём. Но там, где, по воле случая, одиночество становится реальным и неизбежным, например, жуткой ночью в чаще леса, или в заброшенном старом замке, где глухие стены и своды да печальные крики сов в развалинах башен вселяют страх, или, как это было на острове Жуана Фернандеса с единственным спасшимся при кораблекрушении человеком,[198] прожившим там долгие годы отшельником, там оно, по правде сказать, не очень привлекательно для робкого анахорета,[199] особенно, если он каждое мгновение ожидает появления призрака. В таком случае беседа с ночным сторожем была бы, пожалуй, приятнее для души и сердца, чем чтение увлекательного трактата о пользе уединения. Если бы друг Циммерман[200] очутился на месте приятеля Франца в руммельсбургском замке у вестфальской границы, он без сомнения написал бы такую же интересную книгу о достоинствах общения, как ту, что он написал, когда, вероятно, под впечатлением от какой-нибудь тягостной ассамблеи стал горячим поборником уединения.

Полночь — это час, когда живёт и действует духовный мир, в то время как грубый животный мир погружается в глубокий сон. Франц предпочёл бы проспать этот полный сомнения и риска час. Он закрыл окно, обошёл комнату, заглянул во все углы и закоулки, посмотрел кругом, — всё ли в порядке, — прочистил фонарь, чтобы ярче горел, и растянулся на кушетке, показавшейся его усталому телу очень мягкой. Однако быстро заснуть Францу не удалось, чему виной было слегка учащённое сердцебиение, приписываемое им дневной жаре. Поэтому, чтобы получить вечернее благословение, пришлось прочитать молитву, какую он не читал уже много лет. Молитва оказала обычное действие, и постоялец скоро задремал.

Спустя час, он вдруг проснулся от внезапно нахлынувшего на него страха. Сон совсем оставил его, и Франц стал прислушиваться, всё ли спокойно, но ничего не услышал, кроме колокола, уже отбивающего двенадцатый час. Вслед за колоколом эту новость громким пением известил всей округе ночной сторож. Подождав ещё немного, Франц повернулся на другой бок и собрался было уснуть, как вдруг ему показалось, что где-то скрипнула дверь и потом опять захлопнулась с глухим стуком.

«О горе! Горе! — шептал Страх. — Это воистину домовой!»