Народные сказки и легенды

В час, когда обычно Мелексала посещала сад, двери сераля, сколько ни поглядывал на них граф, так и не открылись. Он прождал второй день, потом третий, но сераль будто наглухо был закрыт изнутри. Не будь граф Эрнст совершенным профаном в языке цветов, он без труда нашёл бы ключ к загадочному поведению принцессы. Преподнеся прекрасной повелительнице цветок, значение которого он не знал, Эрнст сделал ей признание в любви, и при том, совсем не платонической. Если влюблённый араб тайком, через доверенное лицо, передаёт своей возлюбленной цветок мушируми, то тем самым он предоставляет её остроумию найти названию этого цветка единственную имеющуюся на арабском языке рифму — «Идскеруми» — «Дань любви».

Нужно заметить, что для краткого объяснения в любви, ни одно изобретение не заслуживает такого подражания, как этот восточный обычай. Он вполне мог бы заменить все эти пошленькие любовные записки, которые стоят их авторам столько труда и усилий, а, кроме того, и неприятностей, если вдруг письмо попадёт в чужие руки и будет неправильно истолковано или высмеяно ничтожными зубоскалами.

Но мушируми, или мускатный гиацинт, редко цветёт в наших садах, а если и цветёт, то непродолжительное время, поэтому у нас его можно было бы заменить в любое время года парижскими или отечественными искусственными цветами. От фабричного производства этого товара местные торговцы имели бы большую пользу, чем от сомнительных торговых спекуляций в Северной Америке. Во всяком случае, в Европе рыцарь любви может не опасаться, что подарив даме такой красивый цветок, он попадёт в разряд преступников и поплатится жизнью, как это легко может случиться на Востоке.

Если бы дочь султана не была такого доброго и кроткого нрава и всемогущая любовь не завладела её душой, поплатился бы граф Эрнст головой за свою галантность и не видать бы ему пощады, даже в случае полной его невиновности. Хотя, если говорить откровенно, принцесса не так уж была недовольна выраженным ей с помощью цветка чувством. Более того, предполагаемое объяснение в любви коснулось нежной струны её сердца, давно трепетавшей в ожидании гармоничного созвучия. Но девическая скромность Мелексалы подверглась жестокому испытанию, ибо её любимец осмелился просить у неё, — так она истолковала его поступок, — о любовном наслаждении. Вот почему она отвернула лицо, когда ей была принесена эта жертва любви. Краска, которую граф не мог заметить сквозь покрывало, залила её щёки, заволновалась нежная, как лилия, грудь, а сердце забилось неистово и тревожно. Стыд и нежность жестоко боролись в её душе. Смятение девушки было так велико, что она не могла произнести ни слова. Мелексала долго колебалась, не зная что ей делать с коварным мушируми: пренебречь им, — значило бы лишить всякой надежды любящего человека, а принять, — значит обнаружить свои чувство и желание. Стрелка весов в нерешительности колебалась то в одну, то в другую сторону, пока наконец не перевесила любовь. Мелексала взяла цветок с собой и тем самым, по крайней мере, застраховала пока голову графа. Оставшись одна в своих покоях, она предалась размышлению о последствиях, какие могло повлечь за собой её решение. Положение девушки было тем более затруднительным, что она не имела ещё никакого опыта в сердечных делах и сама не знала, что делать, а посоветоваться с кем-либо не решалась.

Смертному легче увидеть купающуюся богиню, чем восточную принцессу в спальне сераля. Поэтому трудно сказать, что сделала Мелексала с подаренным ей цветком мушируми, — повесила ли его на зеркало, предоставив ему там увянуть, или поставила в свежую воду, чтобы как можно дольше любоваться им. Равным образом, трудно решить, витала ли она в радужных мечтах, или томилась в тревожном ожидании, и спала ли этой ночью, или провела её без сна. Последнее, пожалуй, вернее, потому что на другой день, ранним утром, когда принцесса с побледневшим лицом и утомлённым взором вышла из спальни, плач и жалобные вопли огласили стены замка. Это служанки вообразили, что их госпожу поразила тяжёлая болезнь.

Позвали придворного врача, — того самого бородатого еврея, который лечил графа потогонными средствами от лихорадки, — проверить пульс сиятельной больной. По восточному обычаю, она лежала на софе, перед которой стояла большая ширма с маленьким отверстием в стенке, куда принцесса просунула прелестную ручку, окутанную двойным слоем тонкого муслина, чтобы нечестивый мужской глаз не смел любоваться ею.

— Сохрани меня Бог, — прошептал врач на ухо старшей прислужнице, — её высочеству очень плохо. Пульс трепещет как мышиный хвост.

Глубокомысленно покачав головой, как это делают обычно хитрые врачи, и пожав плечами, он признал у больной изнурительную лихорадку и прописал ей большую дозу колафа и другие укрепляющие сердечную деятельность лекарства.