Народный проспект

А Морозильник говорит: "Вандам, мой старик всегда говорил, что твой старик всегда мог поддерживать здесь порядок".

Я же ничего не говорю, отпиваю глоточек пива.

А Морозильник мне говорит: "А вот немного странно, разве нет? Когда ты говнюк, так своего старика ненавидишь. А с возрастом все больше делаешься таким же, как он. И, в конце концов, человек становится таким же скотом, как и он. Жизнь – это сплошные космические загадки, или нет?".

Только я ничего уже не хочу разговаривать и иду отлить.

А в сортире опираю лоб на ледяных кафельных плитках.

Это меня всегда успокаивает.

И выпрямляет.

А по возвращению чувствую, как над столом поднимается табачный дым и достава, и что снова клубятся тучи.

Начинается всегда невинно. Все всегда начинается с маленькой чешской войнушки. К примеру, что лучше: горчица обычная или сарептская. И что лучше: Будвайзер или Пильзнер? АК Спарта Прага или СК Славия Прага? И могли ли мы защищаться в 1938 году? А потом колеса идут в ход.

1111.

6666.

1010.

И Морозильник говорит: "Блин, Вандам, а нехреновое дерьмо ты выборол на этом Народном[28]…

И если бы это не был Морозильник, он уже валялся бы на полу.

И Морозильник говорит: "Вот не ожидал же ты такого, а? Что все пойдет псу под хвост?".

А потом кто-то еще спрашивает: "Погоди, на каком еще Народном?".

И Морозильник ему отвечает: "Ну так ведь Вандам там начал".

А этот другой спрашивает: "Где-где?".

И Морозильник говорит: "Ну там, внизу, в городе, на Народном проспекте. Тогда, в ноябре".

А этот другой начинает ржать: "Так мы же все там были, или нет? Все начали".

А Морозильник говорит: "Может оно и все, но Вандам там был наверняка. Вандам все это начал".

Ну а тот другой, которого раньше я здесь как-то и не видел, говорит: "А чего там такого сталось?".

И в этот момент я уже не выдерживаю, снова у меня дергается рука, снова колотится сердце, снова я чувствую, как оно все во мне скопилось и желает вырваться наружу, что снова все мое тело трясется.

Но я успокаиваюсь.

И говорю: "Блин! Да успокойся, не хочу я уже к этому возвращаться, ясно? Что было, то было. А сегодня – это уже теперь. Все, ничего не хочу больше говорить. Хочу развлекаться. Сильва, а поставь чего-нибудь…"

И Сильва чего-то поставила.

Кантри.

А я говорю: "Сильва, поставь чего-нибудь другое. Не такое дохлое".

И Сильва включает телевизор, в котором как раз говорит инженер профессор президент[29]. Мужики какое-то время пялятся на него с бычками во ртах и ничего не говорят, после чего Сильва выключает телик и снова врубает радио.

Рок.

А я говорю: "И принеси мне пиво, а?".

И Сильва приносит мне пиво и улыбается. А я ей тоже улыбаюсь.

И кто-то говорит: "Сильва – она все сделает. Наверняка берет в рот".

А я ему говорю: "Хавальник закрой".

А этот кто-то говорит: "Да я только хотел сказать, что новые девицы не берут".

А я ему говорю: "Оставь Сильву в покое, ясно?".

А он говорит: "Ясно".

А Морозильник говорит: "Наш Вандам – национальный герой".

А я ему говорю: "Морозильник, душа моя, я тебя люблю, но ты тоже заткнись, а?".

Но тот другой желает услышать мою историю.

Но я ему говорю: "Это личное".

И гляжу на Сильву, а она глядит на меня и улыбается, но в глазах у нее какие-то вопросительные знаки. И я себе это так объясняю, что, может быть, сегодня мы вскочим один на другого, что вцепимся зубами в шею.

Ей не хватает мужика. Так я чувствую. А мне не хватает бабы.

И она тоже это чувствует.

А потом говорю: "Серьезно, что-то не хочется сегодня рассказывать. В другой раз".

А Сильва выставляет очередные рюмки и говорит: "За хорошее настроение".

А этот другой говорит: "За свободу".

И Морозильник говорит: "Ясное дело, за ноябрьское хорошее настроение".

И кто-то еще говорит: "За ноябрьскую революцию".

А потом мы чокаемся рюмками.

И кто-то там еще говорит: "За Гавела!".

И еще кто-то там еще говорит: "За правду и любовь, которые победили ложь и ненависть!".

А Морозильник говорит: "За Вандама, национального героя с Народного проспекта".

А я ему говорю: "Заткнись!".

И кто-то говорит: "Понятное дело, я тоже там был".

А Морозильник говорит: "Ну, ессно, ты прав, мы ведь все были на Народном, разве нет?".

И кто-то еще там говорит: "А какие лозунги там кричали?".

И Морозильник говорит: "У нас пустые руки!".

А кто-то еще говорит: "У нас кирпич[30] в руке!".

И кто-то еще говорит: "Только народ".

И Морозильник говорит: "Ясное дело, только народ".

И тут все поднимаются с мест и начинают орать:

Только народ!

Только народ!!

Только народ!!!

А потом кто-то вытягивает руку в нацистском "хайль!".

И кто-то ему говорит: "Блин, а вот это у же нет, с этим пиздуй отсюда".

А я говорю: "Блин, это же чешский юмор[31], разве нет? Весь мир обожает чешское пиво и чешский юмор.

Мы были жертвами нацистов и русских, мы имеем право гад всем насмехаться. Мы всегда были жертвами. 1938. 1968. Не слишком бери на ум, это римский жест. Не нацистский. Римский! Это насмешка, или нет? Я – римлянин. Никакой я не нацик. Так почему, блин, в Европе нельзя делать римские жесты? Европа ведь стоит на римских фундаментах.

Я – европеец. А вы – нет?

И Морозильник говорит: "Ясен перец, все мы европейцы".