Нарушенный завет

Окусама, Осио и Сёго уже вошли в храм, и все трое стали в углу северного придела. Всюду, и в средней, и в южной части храма, молящиеся обменивались приветствиями, переговаривались между собой… голоса их, хотя и приглушённые, звучали оживлённо и весело. Забавно было наблюдать, как Сё-дурак, нарядившись в своё лучшее, аккуратно расправленное по складкам хаори, прохаживается среди молящихся, стараясь обратить на себя всеобщее внимание. Взглянув на его напыщенный вид, засмеялась окусама, а за нею и Осио. Усимацу сидел у стены, возле которой выставлены были дощечки с фамилиями жертвователей на «вечное служение» и суммой их пожертвований; совсем близко стояла и Осио; он улавливал нежный аромат, исходящий от её волос. Лучи фонарей ярко прорезали темноту храма, и при их свете профиль девушки казался ещё более юным. «Какой у неё трогательный вид, когда она стоит вот так, по-сестрински обнимая Сёго, и улыбается», — думал Усимацу, и каждый раз, когда он на неё взглядывал, его заливала волна радости.

До начала проповеди ещё оставалось немного времени. Пришёл Бумпэй. Он сначала поздоровался с окусамой, с Осио, с Сёго, и только потом с Усимацу. «Ах, и этот противный тип явился», — мысленно произнёс Усимацу, и все его грёзы мгновенно рассеялись. Он снова вернулся к действительности; когда же Усимацу вдобавок увидел, как непринуждённо Бумпэй разговаривает с окусамой, как смешит Сёго и Осио, он рассердился. Бумпэй умел разговаривать с женщинами и детьми и мог всякому пустяку придать значительность. В его манере поведения было что-то располагающее, пленяющее женские сердца, он умел выказать себя намного лучшим, чем был на самом деле. Рядом с замкнутым Усимацу Бумпэй казался даже сердечным. Усимацу ни к кому не подлаживался, больше того, с Сёго он был ещё более или менее ласков, но его отношение к Осио со стороны могло показаться даже холодным.

— Сэгава-кун, что ты скажешь насчёт сегодняшнего сообщения в газете? — не без ехидства тихо спросил Бумпэй.

— Сегодняшнего сообщения? — задумчиво переспросил Усимацу, подняв на него глаза. — Я ещё не читал газеты.

— Странно! Очень странно, что ты не читал.

— Почему?

— Странно, что, так преклоняясь перед этим Иноко-сэнсэем, ты не читал сообщения о его речи. Непременно прочитай. Да и отзыв газеты представляет интерес. Про Иноко-сэнсэя там сказано, что он «лев из «синхэйминов»» … Умеют же эти газетчики сказать, не правда ли?

На устах у него одно, но что в душе? Усимацу не доверял Бумпэю. Осио внимательно прислушивалась к их разговору и переводила взгляд с одного на другого.

— Рассуждения Иноко-сэнсэя — дело особое, но энергия этого человека меня восхищает, — продолжал Бумпэй. — Когда я прочёл отчёт о его речи, мне захотелось почитать что-нибудь из его книг. Ты, кажется, хорошо с ними знаком, вот я тебя и спрашиваю: что из написанного им считается самым лучшим?

— Право, не знаю, — ответил Усимацу.

— Нет, серьёзно… Я действительно заинтересовался им. Если из «этa» выходят такие люди, как Иноко-сэнсэй, то они, несомненно, заслуживают изучения. Да и тебе самому, вероятно, по этой причине захотелось прочесть «Исповедь»? — насмешливо сказал Бумпэй. Усимацу засмеялся и ничего не ответил. Как и следовало ожидать, едва только в присутствии Осио было упомянуто слово «этa», как Усимацу изменился в лице, с трудом скрывая своё волнение. Гнев и страх, вопреки воле Усимацу, отражались на его лице. А Бумпэй сверлил его своим острым взглядом, явно не желая ничего упустить из вида. Его взгляд, казалось, говорил: «Мне жаль тебя, но, право, скрывать бессмысленно».

— Сэгава-кун, у тебя, наверно, есть какая-нибудь его книга. Дай мне почитать, всё равно что.

— Нет… у меня ничего нет.

— Нет? Не может быть! У тебя — нет? Зачем ты скрываешь? Лучше дал бы мне что-нибудь.

— Я не скрываю. Раз я говорю, что нет, значит, нет.

В эту минуту настоятель храма поднялся на возвышение, и Бумпэй с Усимацу прекратили разговор. Все присутствующие, приняв подобающий вид, приготовились слушать.

Настоятель был одних лет с женой, но как мужчина выглядел сравнительно моложавым. Когда он в своём чёрном облачении с золотыми парчовыми наплечниками появился на амвоне, он казался человеком более возвышенной духовной жизни, чем многочисленные бонзы в Саку и Тиисагате, почти ничем не отличающиеся от мирян. Черты его лица — широкий лоб, тонкий нос, слегка сдвинутые брови — не только были красивы, они выражали мягкость, доброту характера и в то же время незаурядный ум.