Нарушитель границы

Как человек действия, он проснулся первым. Времени не было: часы на моей свисающей руке были без стрелок. Сигарет не было тоже. Он обжег губы, раскуривая последний из вчерашних обломков. Сделав полторы затяжки, щелчком отправил окурок в окно и откинул простыню. Телом строен и гибок: сибирский матадор. Мышцы не выпирают, но под тонкой белой кожей мускулатура у него стальная. Не уступает воле, силу которой он проверяет, мастурбируя под душем после бритья. Обрывая манипуляции у самой границы, за которой у безвольных включается механизм неостановимой эякуляции, он перекрывает кран горячей воды; стоя под холодной, дышать старается медленно и ровно. Одеваясь в комнате, он посматривает на меня — спящего — с обоснованным превосходством. Брюки на нем рваные. Он закатывает рукава своей грязной нейлоновой рубашки и выходит. Босиком. На этаже три кухни — в разных концах коридора. Если выйти рано, то там, под забитыми крышками мусоропроводов, есть возможность обнаружить вполне носибельные вещи, выброшенные «форинами» — иностранными студентами и стажерами. Вчера перед сном, однако, никто из форинов обувь не выбрасывал — а жаль. Зато на подкрылке одной из газовых плит, где на огне гудел кофейник, лежала пачка «Кента». Вынув две сигареты, он поспешил покинуть кухню, разминувшись в коридоре с владелицей пачки, наивной скандинавкой, которая на бегу задержалась, чтобы радостно улыбнуться и продемонстрировать знание русского языка: «Добрый вечер, советский друг!» Врешь. Еще не вечер. Одну из украденных сигарет положил мне на стул, другую выкурил сам, глядя в окно на запад. Пересчитал свои деньги. От тысячи, которой финансировала мать для поступления в столичный вуз, оставалось еще много. Он сунул все в карман, подтянул брюки и вышел снова — тогда как я продолжал спать. Лифтом он спустился до цокольного этажа. Там, у вертикального въезда в наш гуманитарный корпус, висела доска объявлений о купле-продаже. Он сорвал одно объявление, подумав обо мне, потом еще одно — про джинсы. Но прежде чем идти по объявлению, спустился в студенческую столовую зоны. Там позавтракал: съел пончик со сливовым повидлом, выпил молочный коктейль и купил пачку «Столичных». Хорошо было бы закончить чашечкой кофе, но никелированный итальянский агрегат «Espresso» за стойкой буфета не работал. (Не заработает этот «Эспрессо», ни назавтра, ни через месяц, ни разу в течение пяти последующих лет, но все равно следует помянуть его добрым тихим словом, ибо, и бездействуя, одним своим западным лоском выполнял он миссию по поднятию тонуса). Сдачу бросили на липкий мрамор. По одной он отлеплял свои монеты, потом сказал: «Вы мне десять копеек недодали». — «Да пошел ты, — замахнулась грязной тряпкой нечистая буфетчица. — Тоже мне!..» Но, проверяя свою сопротивляемость, он остался у стойки, заставленной миллионом немытых стаканов, пока буфетчица, злобно прошипев: «Хипня поганая», не швырнула ему гривенник, который сумел поймать он на лету — тем самым не нагнувшись перед ней. Из столовой сложным, но уже освоенным пируэтом поднялся в вестибюль корпуса, помпезный, многоколонный, ввернулся в турникет, отделанный дубом, бронзой и медью, вышел на солнце и широкой лестницей спустился во внутренний двор, с флангов замкнутый более низкими и как бы отвязавшимися корпусами, а спереди отгороженный от прочих Ленинских гор высокой чугунной решеткой с воротами в ней и будкой проходной. Таков был наш мир. Наш в мире угол. По диагонали пересек горячий асфальт и по граниту лестницы взошел в зону «Д».

* * *