Нарушитель спокойствия

Когда он закрыл дверь-гармошку, под потолком будки приглашающе загорелась лампочка, но он был вынужден присесть на низкую полочку под автоматом, дожидаясь, когда замедлится сердцебиение и прояснится голова. Потом очень тщательно вставил монетку в щель.

Это будет второе пришествие
Это будет второе пришествие
Знайте: это второе пришествие…

Он набирал номер неспешно, делая паузу после каждой из семи цифр, и насчитал десять гудков, прежде чем нажать отбой и дать монете пролететь сквозь таксофон в отсек возврата. Ошибка; но если попробовать снова, все может получиться. «Терпение, — увещевал его голос Эпштейна. — Терпение и смелость, Джон. Время еще есть». Он закрыл глаза, и семь цифр отчетливо нарисовались на внутренней стороне век; он набрал их быстро, но аккуратно, и после седьмого гудка раздался щелчок.

— Алло? — произнес женский голос на том конце линии.

— Здравствуйте. Это… Скажите, вы моя мама?

— Сожалею, но вы ошиблись номером.

— Нет, не ошибся. Пожалуйста, не кладите трубку. Послушайте, я стараюсь связать все воедино, но у меня есть только одна монета.

— Молодой человек…

— Да. Я еще здесь, но мое время истекает. Пожалуйста, подождите.

— Я бы охотно вам помогла, но, судя по всему, вы ошиблись…

— Прошу вас. Немного терпения. Я знаю, что вы принимаете меня за сумасшедшего, но это не так. Я очень, очень серьезно настроен, и все это очень важно. Подождите. Сейчас мне придет в голову правильный вопрос.

— Молодой человек?

— Да, я здесь. Пожалуйста, не вешайте трубку.

Но она это сделала, и монета исчезла в недрах автомата. Впрочем, невелика потеря: десятицентовиков у него было навалом. Главное, продолжать попытки, звонить снова и снова, пока…

Кто-то постучал по стеклу с другой стороны; он обернулся и увидел перед будкой девушку. Видимо, дождь прекратился, потому что ее одежда и волосы были сухими. Она попыталась открыть дверь, и ему пришлось встать прямо, чтобы ей помочь.

— Джон? Ты знаешь, сколько времени ты провел в этой будке?

— Нет.

— И ведь ты даже не разговаривал, только вставлял монеты, набирал номер и… Ох, Джон, ты в порядке?

— А ты еще кто? Недоделанная Мария Магдалина?

— Что? Я?!

— Одну минуту.

Он закрыл глаза и сдавил двумя пальцами свою переносицу.

— Кто же ты тогда? Может быть, Джинни Болдуин?

Джинни Болдуин была его первой любовью; и если она сейчас ответит «да», это будет означать, что ему самому всего лишь семнадцать, что впереди целая жизнь и все его ужасные ошибки еще не совершены.

— Джон, ради бога, прекрати! Ты отлично меня знаешь.

— Нет, пока не узнаю. Который сейчас час?

— Почти шесть.

— Шесть часов утра или шесть часов…

— Джон, если ты дурачишься, я тебе этого никогда не прощу. Либо ты просто дурачишься, либо… о боже! Пойдем, я отведу тебя домой.

И он позволил увести себя по траве прочь от телефонной будки.

— То есть, по-твоему, все это было просто иллюзией? — спросил он, с трудом за ней поспевая.

— Что ты сказал?

— Я о том, что в реальности ничего этого не происходило.

— Чего не происходило в реальности?

— Ладно, забудь.

— Джон, ты вспомнил наконец, кто я такая? Вспомнил, где ты находишься и что вообще происходит?

— Нет, я… нет.

— Тогда слушай внимательно. Меня зовут Памела Хендрикс. Сейчас август тысяча девятьсот шестьдесят первого года, и мы находимся в колледже Марлоу в Вермонте.

— В Вермонте?

И вот тут он расплакался, потому что все ею сказанное и впрямь походило на правду; но если это было правдой, значит все остальное было лишь видением — и тогда он выставил себя в глупейшем свете перед всеми в колледже Марлоу (кто не видел лично, вскоре узнает от других). Он уже чувствовал на себе их взгляды, когда шел через кампус и пытался костяшками пальцев смахнуть слезы со щек, — презрительные и насмешливые взгляды тех самых людей, чьи голоса подбадривали его на пути к Эпштейну и потом в его доме; а вскоре и сам Эпштейн, конечно же, присоединится к хору насмешников.

В пропахшей смолистым деревом спальне общежития она действовала как грамотная сиделка. Первым делом велела ему снять одежду и лечь в постель, а затем опустилась рядом на скрипучий стул.

— Джон, ты меня слышишь? — спросила она, когда он перестал плакать и вновь потерял представление о времени: мог быть полдень, а могла быть и полночь.

— Да.

— Я тебя оставлю на несколько минут. Ты обещаешь не покидать эту комнату?

— Да. Но тогда и ты пообещай мне кое-что.

— Хорошо, милый. — Она потрогала его лоб прохладными пальцами, как молодая мать, проверяющая, нет поднялась ли у ребенка температура.

— Что бы ни случилось, обещай, что не позволишь им забрать меня отсюда.

— Ох, ну конечно же. Я обещаю, милый. Я никому не позволю тебя забирать куда бы то ни было.

После этого, казалось, прошло много часов — спал он или бодрствовал? — пока не послышался легкий стук в дверь, а затем голос Эпштейна:

— Мистер Уайлдер?

— Одну секунду.

Он бросился к стенному шкафу, схватил свои штаны и натянул их на голое тело, прежде чем впустить профессора.

— Что… чем могу быть полезен? — сказал Уайлдер.